Шрифт:
Светлая эльфийка лёгкой поступью пробиралась через лес, несмотря на своё положение. Отороченный мехом богатый плащ топорщил живот. Она оглядывалась, перебираясь через буераки, и словно лошадь, прядала ушами, напрягая свой острый звериный слух. Но сзади было тихо, не иначе, лес берёг своё непутёвое дитя.
Эльфийка была такой же проклятой, как и лес. В её светлых волосах широкой прядью переливался локон цвета воронова крыла — доказательство того, что она рождена от «гнилого» семени. Только старая бабка, слывущая знахаркой, не дала погубить её в младенчестве: сильна была, ведьма, и против неё племя восстать побоялось.
Увы, эльфы смертны, даже ведьмы и знахарки. Бабка умерла, оставив
Дыхание её сбилось, на руке, придерживающей плащ у горла, в тусклом свете закатного дня виднелись царапины, которые так же украшали скулы.
Ни одно дерево не обидит своё дитя, а эльфы, как известно — дети леса, но этот лес был злым, старым и больным. Ходят легенды, что в этом лесу, когда-то, давным-давно, что не помнят и старики, убили юную деву — дочь старейшины племени. В то время мир ещё был добрее, и эльфы не разделяли себя на лесных и горных — дроу. Дочь старейшины бежала сюда искать защиты, но встретила свою смерть. Так же в легенде говорится, что её убил собственный отец: чтобы не привлекать посторонних, он своими же руками распорол её живот, а потом стоял, вмиг поседевший, и смотрел, как жизнь с каждой каплей крови уходит из неё, впитываясь в жирную землю.
Но деревья видели. Они стонали и скрипели, оплакивая невинно убиенную жизнь, они пили корнями её кровь, впитывали её боль и отчаяние и клялись тихим шорохом листьев о мести.
Как бы старейшина не искал, найти ребёнка, который со смертью матери должен был также уйти в Свет, он не смог. Он ведь явственно видел, как на землю брякнулось лёгкое тельце, и глаза резанула иссиня-чёрная прядь в светлых, как пух волосах. И мудрый эльф вернулся к себе ни с чем: смертоубийство и затевалось только ради младенчика, которого «на стороне» нагуляла нерадивая дочь, но невинное дитя укрыли опавшими листьями вековые деревья, спрятав от злого глаза деда, а дочь погибла зря.
С тех пор лес стал чахнуть. Сначала деревья словно не замечали смены времени года. Они так и стояли с сухими листьями, зловеще трепетавшими на ветру. Плоды гнили, распространяя смрад, зверьё убежало в первый же год, ища более светлого и сытного места обитания. Со временем стволы изломались, будто старик, проживший тысячу лет, под грузом вины, ветви стали цепкими, вечно пожухлая трава — кусачей, и ни один эльф добровольно и шагу не ступал на проклятую землю.
Там, где тихо умирала эльфийка, дожди промыли себе дорогу, пересекая весь мёртвый лес рекой. Она никогда не была спокойно, вечно катила свои мутные воды, ворочая с рёвом пудовые камни. Говорят, если присмотреться, то можно увидеть, что вода грязного бурого цвета, словно запёкшаяся на земле кровь.
Та река, не хуже леса, и сама обросла легендами и преданиями. Одно из них гласило, что тот, кто добровольно пьёт её воды, превратится в чудовище, отравившись кровью убитой эльфийки. Проникая в тело вместе с водой, она вытравляла всё светлое и доброе, заменяя кровь чёрной вонючей жижой. Кто-то рассказывал, что проезжая околицей, видел в реке утонувшего короля: с почерневшим лицом, на голове, словно вросшая, сидела замшелая корона, волосы стали седыми, но чёрная прядь блестела на солнце. Обвинённый в предательстве, он не вынес позора и напился из реки.
Реку прозвали «Страдание», родилось поверье, что младенчик тот выжил, и чтобы снять проклятье, нужно, чтобы его потомок напился воды из проклятой реки. Правда ли то была или нет, но с тех пор, хоть и не в каждом поколении, стали рождаться эльфы с чёрной прядью в золотых волосах.
Светлая эльфийка устало опустилась на выпуклый берег. Перед ней медленно, словно через силу, катила волны окаянная река. Она немного отдохнёт, и пойдёт искать удобный спуск, а так же место, где можно пересидеть до того, как она разрешится от бремени. Благо, времени осталось не так много: бабка, ещё будучи живой, гадала ей, что младенец появится в первых числах травеня. Бабка ещё никогда не ошибалась, а значит, ждать от силы день-два. Плохо, что еды она с собой взять не успела, так лишь, перехватила мешочек с сушёные мясом с полки, да тряпья не захватила, а оно понадобится ох как скоро.
Зато в меховом кошеле лежало приданое младенчику: тёплая одёжка на вырост, весёлые погремушки, выструганные и выкрашенные собственноручно, скудные монетки, в основном медяки, да бабкин оберег в виде листа ясеня. Его нашли идя на север, сорвали на излёте с ветки, облили жидким янтарём и высушили на солнце. Как говаривала знахарка, оберег тот охранял крепко, кто знает, может это он нашептал беглянке об опасности и спас её с дитятем.
В легенды она не верила, но приняла решение избавить своего ребёнка от проклятья: хватит и того, что она хлебнула горя. Все свои зимы и вёсны она слышала шепотки за спиной о «проклятом семени, которое надо вытравить с корнем». Нужно только родить, а потом — хоть трава не расти, — напиться ядовитой водицы. Глядишь, избавится дитё от преследования суеверных родичей. А погибнуть ему лес не даст: хоть и мёртвый, а детей своих он любит.
Судьба не дала ей времени и до вечера. Схватки начались, только она успела сгрести сухие листья в кучу. Со стоном повалилась беглянка на эту самодельную перину, коловшую бока острыми ветками.
Лес будто затаил дыхание. Ни шороха, ни скрипа. Только хриплое дыхание резало мертвенную тишину, разбавленное временами болезненными стонами. И как награда прозвучал крик новорождённого.
Когда эльфийка немного набралась сил, она приложила сына к груди, не отрывая глаз от тёмного пятна на виске: такое же было и у неё, именно оттуда росла чёрная прядь, словно отравляя даже кожу. Она её ненавидела, но в то же время вздохнула с облегчением: значит, сбежала не за зря.
Накормив дитё, беглянка обрядила его в меховые одёжки, а затем уложила в собранные у корней дерева листья. Поцеловав напоследок белое чело, эльфийка надела сверху одёжки оберег, прошептав слова заклятья-охранки. Затем, шатаясь, встала на ноги и, высоко подняв голову, направилась к реке.
***
Легконогий охотник возвращался с осенней ярмарки, неся в заплечном мешке выменянное добро. Там был и белёный лён, и вкусные засахаренные орешки, вываренные в меду, точёные из белой кости наконечники для стрел, и много разных мелочей. Базар ещё стоял, раскинувшись на полдеревни, но эльфа что-то толкнуло отправиться в дорогу: то ли сон приснился худой, то ли подсознание нашептало.
Чтобы быстрее добраться до родной деревни, он срезал путь, проходя на треть версты от мёртвого леса. Даже отсюда слышались злые перекаты вод да трескотня сухих ветвей.
Охотник бежал изо всех сил, стараясь миновать неуютное место: и так ему слышалось, будто лес плакал. Плач обладал голосом голодного и замёрзшего ребёнка, криком рассказывавшего всему миру о своём горе. Заслушавшись, эльф споткнулся о камень и остановился передохнуть, опираясь ладонями в полусогнутые ноги.
На удивление, плач не прекращался, и путник сделал пару шагов к лесу. Острые пики голых деревьев кололи небесную синь, отвращая любое желание двигаться дальше. Крик стих, и тут же в душу проник леденящий холод стоящей тишины: будто лес готовился к нападению и замер перед прыжком.