Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя
Шрифт:
Джейн Ди когда-то рассказывала Андрею, как интересно жить, получая всё время новую и новую информацию. Молчан же с радостью отказался бы от знания фактов, так позабавивших его хозяина.
Но замыкаться в переживаниях не свойственно русскому человеку.
Андрей Молчан решил развеяться иначе, чем сэр Френсис, то есть с пользой. Он раздобыл томик стихотворений священника Пьера Ронсара, чтобы освежить свой французский и почитать о любовных страданиях иного человека. Говорят, что сопричастность лечит; а поэты страдают от любви, как никто иной. Правда, и излечиваются от страсти быстрее, кидаясь
Ронсар страдал от любви. Выплёскивая печали, писал восхитительные стихи. Андрея, правда, смущало, что неистовый влюблённый был священником... Но — что ж лезть в чужой монастырь со своим уставом? Главное, что Андрей понимал случившееся с поэтом. А тот — с Андреем. Вот она, строчка, отчёркнутая ногтем:
Так любит лишь глупец, не будучи любим...
Андрей мог себе позволить быть глупцом в личной жизни, но не в работе. Переживая (больше мужа, заметим) из-за неверности возлюбленной, следя предательски влажнеющими глазами за строками Ронсара, Молчан не забывал о долге.
Высокопарно, да? Но честно. Бывает, что чувство любви к Родине, незаметное, пока мы живём здесь, становится святым и сильным за её рубежами. Если мы, конечно, не перекати-поле какое-нибудь, рода-племени не ведающее.
Поэтому письмо в германский город Нюрнберг на имя купца Михаэля Колмана, торговца оружием и драгоценностями, ушло с острова на материк ещё до отплытия английского посольства.
Молчану пришлось снова навестить в Штальхофе серьёзного большеносого человека, проживающего в немецком квартале Лондона, и поблагодарить за участие в судьбе беженца из страшной Московии, расставшись с дорогим перстнем — благодарность для купца всегда материальна. А уж подбросить письмо в ещё не зашитый мешок с ганзейской корреспонденцией — дело техники и ловких рук. Невинное письмо, о товарах и ценах. Письмо от немца к немцу — Молчан не был настолько честен, чтобы подписаться собственным именем.
Так что в Париже Андрея ждали не только новые измены Джейн, но и послание от единственного человека, связывающего его с далёкой Русью. Такой далёкой, что Андрей задумывался уже, доведётся ли ему когда вернуться туда.
Посольских разместили на улице Сент-Антуан, близ конюшен герцога Орлеанского. Френсиса Уолсингема не смущало подобное соседство. Ему самому по особому распоряжению короля (читай — Екатерины Медичи) отвели покои в Лувре. Особая квартира подобрана была и для доктора Ди с супругой. Уолсингем и Молчан обменялись понимающими улыбками, увидев, как почтенный доктор рассыпается в благодарностях перед флорентийцем, а Джейн Ди делает почтительный реверанс, позволяющий потрогать взглядом её небольшую упругую грудь.
Тайком запустит серп в созревшие хлеба...
Молчан прошептал эти слова по-французски. На этом языке написал несколько лет назад стихи то ли военный, то ли священник Пьер Ронсар. Уолсингем услышал, хмыкнул, хлопнул Андрея по плечу.
— Вам бы я тоже посоветовал подыскать съёмную квартиру, сударь! Наша с вами работа
— Как изволите, сударь!
Объёмистый кошель перешёл от сэра Френсиса к Андрею. Королева что-то непривычно щедра! Ох, не к добру...
Андрей ещё раз покосился на Джейн Ди, обменивающуюся через спину мужа со слащавым итальянцем понимающими взглядами. Сплюнул сквозь зубы.
И тронул коня.
Путь его лежал за город, к Сен-Жерменскому аббатству, точнее — к ярмарке у аббатства. Там, в харчевне «Слёзы каплуна», его могло ожидать ответное письмо из Нюрнберга.
Дорогу Андрей нашёл легко. Спросив раз, уже не переспрашивал, скоро выехав за городские ворота. А там уже близко, на выстрел из аркебузы — шатры, навесы, пёстрый мир торговли и обмана, официально называвшийся ярмаркой Сен-Жермен.
Если ярмарка — рай для мошенника, то харчевня — чистилище. Точнее, место, очищающее кошель от денег, а разум — от тяжёлых мыслей о Гревской площади, месте, где не одного лихого парижанина лишили непокорных кудрей, украшавших голову. Да и самой головы, что уж тут говорить...
«Слёзы каплуна» были приличной харчевней, с отдельной комнатой для чистой публики, куда и пошёл Молчан в поисках хозяина.
Поднявшись по добротным ступеням, Андрей мыском сапога толкнул дверь. Огляделся, войдя внутрь.
В отличие от Руси, предпочитавшей послеобеденный сон, Франция в такое время бодрствовала и шумела. Пела — уточнили бы меня завсегдатаи харчевни, стучавшие тяжёлыми кружками по массивным столешницам и горланившие, не попадая в такт, но от души — любимую песенку разносчиков и торговцев: «Мадам, мне сейчас хорошо!».
Две пухленькие служанки, с обещающими улыбками сновавшие между столов с большими бутылями вина, охотно подставляли круглые зады под одобрительные шлепки и щипки посетителей. Ещё одна скромно сидела со склонённой головой в углу, что-то перебирая на столе. «Бедняжка, — подумал Молчан, — ей же темно, под окно бы перебраться. А там — подвыпившие торгаши, работать не дадут... Мда...»
Вот и хозяин, обогнувший стол со служанкой и даже не взглянувший в её сторону. Уж свечу поставить на стол мог бы, не обеднел бы особо.
Молчан мило улыбнулся, тронулся навстречу трактирщику.
— Как ваше имя, сударь, повторите ещё и простите за то, Бога ради, ваши немецкие имена так сложны, — приговаривал хозяин харчевни, перебирая пачку писем, извлечённую из недр посудного шкафа.
— Всё относительно... Айзенштайн!
Андрей не поленился, повторил оговорённое ещё в Московии условное имя — сигнал для связи с нюрнбергским купцом.
— Здесь ничего нет, сударь, — тяжело вздохнул трактирщик, дойдя до основания пачки. — Но не расстраивайтесь, как раз сейчас ожидаем почтовую карету, там письма дней за десять будут, а значит, и ваше там, куда ж ему деваться...
Вы, ежели не торопитесь, подождите, сядьте, выпейте, перекусите, чем Бог послал...
— Когда ждать писем? — осведомился Молчан.
— Если мальчика на станцию послать, так и часу не пройдёт, сударь!
— Отлично. Я пока погуляю по ярмарке, но через час вернусь. Получите за труды, любезный!