Проклятие Пифоса
Шрифт:
Каково это подобному созданию — верить? Каково это бессмертной сущности — в вечности служить своим хозяевам? Так много возможностей обдумать эти вопросы в потоке тающего времени и завихряющегося пространства, бывшего царствием богов. Так много возможностей изучить их образы, запутаться в их противоречиях, вкусить их порочности.
Слишком много возможностей.
Они порождали нетерпение и голод, которые невозможно утолить. А как? Они есть первопричина этой бури. Сила, породившая чудовище. И хотя его страсти были всепоглощающими, они оставляли простор для вопросов и размышлений,
Но что значила его вера? Как такое понятие вообще могло иметь смысл здесь, где сам смысл был замучен до смерти, и существование кровожадных богов не было вопросом веры? Ответ сам по себе был прост, но воплощение его несло изощренные и восхитительные мучения.
Он верил обещанию пира. Верил, что час трапезы вот-вот наступит.
Пиршество начнется на этой планете. Барьеры, отделявшие зверя от вселенной материи и плоти, здесь оказались слабы и трещали по швам. Он бился о них, извиваясь от рвения и разочарования, что срывались ревом с его пасти. И рев этот разлетался по варпу, проникая в умы тех, кому дано слышать его, насылая на них кошмары, утягивая в бездну безумия. Барьеры держались, но лишь едва.
Существо познавало планету. Его сознание стелилось по поверхности воды, где охотились невообразимые левиафаны, и понимало, что этот мир хорош. Оно достигло земли, где в природе царил карнавал хищников, и это тоже было хорошо. Оно узрело мир, не знавший ничего, кроме клыков. Мир, где сама жизнь существовала лишь для того, чтобы построить великое королевство смерти. Зверь ощутил нечто, необычайно похожее на радость. Он смеялся, и смех этот разлетался по Галактике через мысли чувствующих, и те, кто начинал кричать, больше никогда уже не могли остановиться.
Его разум раскинулся над змеиным миром. Он странствовал по джунглям вечной ночи. Парил над горными хребтами, лишенными всякой надежды подобно свету мертвых звезд. Изучал угрозы, обосновавшиеся здесь, и обещания, убивавшие здесь. И понял, что между ними нет никакой разницы. Он созерцал чудовищную планету, которая являла собой достойное отражение самого варпа.
День и ночь зверь развлекал себя мыслями о доме.
Он лишился покоя. Наблюдать ему было уже недостаточно. Материальный мир — холст для истинного художника боли — был так близок, но все еще недостижим для его когтей, и это сводило его с ума. Где обещанное ему пиршество? Планета корчилась в объятьях собственных кошмаров. Хищный, плотоядный мир. Но ему в него хода не было. Он мог лишь наблюдать, больше ничего. Планета была для него потерянным раем. Где вся разумная жизнь? Без разума не может быть истинной невинности, никаких истинных жертв. Без жертв не может быть ужаса. Этот мир имел колоссальный нереализованный потенциал. Да, зверь верил и преданно служил, но терпеть он не мог. Разумом он попытался оставить эту планету.
Но не смог.
Боролся, но силы, которым он служил, отказали ему в свободе. Они приковали его к этому месту. И вдруг на него снизошло озарение. Его привело сюда нечто большее, чем просто обещание! Он снова бросился на истертую завесу. Он прочел течения варпа и снова рассмеялся, снова оскалился. Он нашел так необходимое ему терпение. Планета была всего лишь сценой. Актеры еще не вышли, но ждать их осталось совсем недолго. А зверь затаится за занавесом
И все вокруг ответило на его шепот. Почитатели вняли его зову, чтобы поклоняться ему и присоединиться к пиру. Для всех них наступал долгожданный момент. Момент, когда они наконец будут свободны и смогут распространять свою порочную истину по всей визжащей от ужаса Галактике. Они давили на завесу, жаждая вкусить плоти реальности. Их шепоты сплетались в единый шелестящий хор, страсть разжигала страсть, и имматериум зашелся эхом голодной ярости.
Но зверь воззвал к тишине. Он почувствовал, что происходит нечто важное, и отвел взгляд от планеты. Он словно смотрел в глубину колодца, ибо этот мир стал ему тюрьмой, и притяжение судьбы держало зверя здесь, чтобы он мог исполнить свою роль. Насколько мог, он распростер свое восприятие в материальном мире и на самом краю своего сознания ощутил движение — словно муха коснулась самых крайних нитей паутины.
Обещание было исполнено. Звезды не солгали.
Кто-то приближался.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ
Глава 1
ШРАМЫ. ПРИМЕРЫ ДЛЯ ПОДРАЖАНИЯ. ОДИНОЧКИ
Шрамы — удел плоти, — сказал однажды Дурун Аттик. — Печать слабой материи, которая легко портится и плохо восстанавливается. Если плоть испещрена шрамами, ее нужно отсечь и заменить более совершенным материалом.
«Считает ли он так до сих пор?» — гадал Антон Гальба. Он помнил, что капитан произнес свою речь по завершении кампании на Диаспорексе. То были последние дни иллюзии, когда тень предательства уже опускалась на Империум, но Железные Руки все еще верили, что сражаются на стороне Детей Императора, считая их своими братьями. В той битве они получили много ран. Больше других пострадал «Железный Кулак», но и ударному крейсеру «Веритас феррум» тоже порядком досталось. Залп энергоорудий поразил его командный мостик. Ключевые системы еще кое-как функционировали, но Аттик, непоколебимо восседавший на командном троне, получил обширные ожоги.
Корабль починили. Аттика тоже. Он вернулся, казалось, не из апотекариона, а из кузницы. На нем больше не осталось шрамов. И практически не осталось плоти. Тогда он и произнес эту речь. Гальба, на лице которого хватало и плоти, и шрамов, понял, что Аттик говорил метафорически, предавшись победному максимализму. «Железный Кулак» тоже вышел из битвы с множеством отметин, но их сведут в должном порядке. Это имел в виду Аттик.
Так все они думали.
А потом была операция на Каллиниде. И предательство. Разгром флота. Самый темный момент в истории X легиона.
Так все они думали.
Но Каллинида была всего лишь прологом. Это имя затерялось на страницах летописи бесчестия. Кто будет поминать Каллиниду IV после Исствана V?
«Исстван». Нож в спину. Ядовитое змеиное шипение, которое никогда не смолкнет. Жуткая рана, которая будет гноиться, пока не погаснут последние звезды в Галактике.
Шрам. Не поверхностный рубец, отмечающий зажившую рану. Глубокий, обжигающий болью, которая никогда не утихнет, и наполняющий яростью, которую никогда не унять. «Слабость ли это? — спросил Гальба у Аттика из воспоминаний. — Как нам избавиться от пораженной плоти, если шрам этот у нас на душах?»