Проклятие рукописи

Пономаренко Сергей Анатольевич

«Видно, совсем выздоровел, раз аппетит есть», — подумал я и, подойдя к двери, постучал. Ждать мне пришлось долго, а открыла мне девушка невообразимой красоты, я только увидел ее, и сердце у меня в груди затрепетало, словно собиралось птичкой взлететь в небо. Словом, я растерялся и едва слышно пробормотал, что хотел бы видеть Михаила Соломоновича.

Вдруг девушка заплакала и сообщила, что Михаил Соломонович совсем плох, утром приходил врач, сказал, что надежды никакой. Если бы я пару минут назад не видел за столом ужинавшего Михаила Соломоновича, то поверил бы ей безоговорочно. И кто бы не поверил — красоты она была ослепляющей! Но я уже понял, что она беззастенчиво врет, только не знал причины. Я напросился войти, чтобы все же повидать Михаила Соломоновича. Тот, как она и говорила, оказался в постели, вроде как в полубессознательном состоянии, лишь изредка издавал жалостливые стоны. Фитиль керосиновой лампы был прикручен, так что картина умирающего была нарисована вполне правдоподобно. Они играли комедию, и я в эту игру включился, сочувственно кивая. Я узнал, что девушка — дочь Михаила Соломоновича, а зовут ее Рут.

Всю обратную дорогу у меня перед глазами так и стоял ее прекрасный образ, с ним я и заснул в общежитии, обнимая подушку. А ночью, во сне, на меня обрушился ужасный кошмар, от которого, проснувшись, я не сразу пришел в себя. Но это было еще не все: ранним утром у дверей общежития меня поджидала бледная и взволнованная Рут, пронзившая меня таким взглядом, что я был мгновенно околдован и готов выполнить любое ее приказание: идти за ней следом на край света или прыгнуть с моста в зимние воды Москвы-реки. Ее просьба показалась мне весьма странной и непонятной: ничему не удивляться, никому ничего не рассказывать, а вечером прийти к ней для разговора. Приглашение навестить ее вечером прозвучало как музыка, и все остальное было не важно. Уже уходя от меня, еще не пришедшего в себя от ее появления и просьбы, она обернулась и сказала: «Самые страшные кошмары — это те, которые не снятся, а происходят наяву». Эти слова были произнесены нежным голоском, а у меня по спине мурашки побежали — уж не имеет ли она в виду приснившийся мне ужасный сон?

На работе я рассказал Ивану Дементьевичу, что застал Михаила Соломоновича в самом плачевном состоянии, а в своем донесении предполагал написать о странном спектакле, разыгранном Михаилом Соломоновичем и его дочерью. Вспомнив о приглашении Рут, я решил ничего об этом не писать, пока вечером с ней не переговорю. А в полдень по лаборатории пронеслось известие, что Михаил Соломонович умер и завтра похороны. Эта новость совсем сбила меня с толку, и я с нетерпением ожидал конца рабочего дня, чтобы отправиться к Рут.

К моему удивлению, информация оказалась верной, у двери уже стояла крышка некрашеного соснового гроба, в комнате две старушки что-то бормотали, сидя возле покойного, а печальная Рут была одета во все черное. На двух табуретках стоял гроб с телом Михаила Соломоновича, с опавшей грудной клеткой, в стареньком, но чистом костюмчике с галстуком в горошек. А меня не покидало ощущение, что спектакль продолжается, но я не мог уяснить цель всего этого. Бездыханное тело Михаила Соломоновича в гробу напомнило мне произведение Шекспира «Ромео и Джульетта», где якобы умершую Джульетту хоронят в склепе, да и в «Графе Монте-Кристо» есть похожий эпизод. Если могли такое делать в те времена, почему сейчас подобное невозможно?

Рут сразу после моего прихода спровадила старушек, предложила мне выпить чаю и уже не напоминала убитую горем дочь. От чая я не отказался, лишь не удержался и с иронией заметил, что в гробу Михаил Соломонович выглядит как живой, и предположил, что завтра на похоронах будет много народу, в том числе и сотрудники нашей лаборатории.

Она со мной согласилась относительно вида отца, а по поводу похорон сказала: «Завтра на его похоронах буду присутствовать только я». А потом заявила, что мне долго не надо здесь рассиживаться, так как меня уже ищут. Мне показалось, что между мной и ею установилась некая связь и, ведя вроде обычный разговор, как принято в таких случаях, оба мы вкладываем в слова скрытый смысл и понимаем, что каждый хочет сказать. Она явно поняла, что я разгадал их хитроумный спектакль, но, к моему удивлению, ничего не делала, чтобы убедить меня в обратном. Выпроваживая меня за дверь, она сказала, что этой ночью мне кошмары сниться не будут, так как я вряд ли буду спать. Совсем сбитый с толку ее словами, я отправился в общежитие, и там меня в самом деле разыскивали. Было решено в эту ночь покончить с врагами, окопавшимися в лаборатории, — произвести аресты. Григорьев сообщил, что начальство довольно моей работой и я уже зачислен в штат управления, мне присвоено звание сержанта НКВД. Поэтому моя секретная работа в лаборатории заканчивается и я должен принять непосредственное участие в арестах.

Сбылась моя мечта — я увидел, как арестовали Ивана Дементьевича, но когда его, трясущегося от страха, запихнули в черную «хлебовозку», вместо удовлетворения я ощутил к нему жалость и тут же постарался изгнать из своей души это вредное чувство. В ту ночь мне и в самом деле не пришлось спать — мы мотались по всему городу и в конце концов забили фургон арестованными до отказа. В списке подлежащих аресту я увидел фамилию Михаила Соломоновича и сообщил, что тот сегодня умер после длительной болезни и что завтра похороны. Григорьев, руководивший операцией, ругнулся и спросил, с кем тот жил, — жена, дети есть? Я, внутренне холодея, сказал, что тот жил один и похоронами занимаются соседи. К счастью, Григорьев поверил мне, и черная «хлебовозка» проехала мимо полуподвала с красавицей Рут. Наконец я понял смысл разыгранной комедии, но также понял, что стал соучастником преступления. Неясно мне было, каким образом Рут узнала о предстоящем аресте ее отца, если мне стало известно об этом несколько часов назад.

Весь следующий день я был занят в управлении — как штатный сотрудник получал форму и оружие — и на похоронах Михаила Соломоновича не был. Лишь поздним вечером, ближе к ночи, я появился в жилище Рут и, волнуясь, посоветовал ей побыстрее уезжать из Москвы, пока ее не схватили как дочь «врага народа». Рут спокойно объяснила, что ее отец умер до того, как его объявили «врагом народа» и осудили, так что пока она в безопасности. Вновь напоила меня чаем, а затем, посмотрев на часы, сказала: «Пора. Идем, я рассчитываю на твою помощь». С замирающим сердцем я последовал за ней, а мой внутренний голос кричал, требовал, чтобы я бежал прочь от нее, иначе будет поздно. Когда пришли на кладбище, Рут достала заранее приготовленные лопаты, и я без возражений сделал все, что она мне говорила.

Вскоре я стал жить вместе с ней в том полуподвале, в котором имелся искусно замаскированный небольшой погреб — в нем прятался Михаил Соломонович и покидал убежище лишь ночью. Рут очень любила своего отца, и для меня до сих пор остается загадкой: она выбрала меня по любви или из-за того, что я работал в органах и это обещало некую безопасность? Надеюсь, она меня все же любила, может, это чувство возникло не сразу, а со временем, но я ее просто обожал! Этот гримуар принадлежал Михаилу Соломоновичу, он занимался магией и научил ее, насколько это было возможно, предугадывать некоторые неблагоприятные события — так было с его предстоящим арестом. К сожалению, предугадать они умели не все.

Старик Савелий вздохнул и замолк, погрузившись в размышления, словно пытался найти ответ на вопрос, мучивший его многие годы.

— А как Михаил Соломонович мог жить в погребе? Я думаю, там ему пришлось провести довольно длительное время, — заговорил удивленный Даниил, прервав затянувшееся молчание.

— Около четырех лет — до сорок первого года. Погреб был все же лучше, чем пуля в затылок или Колыма. Рут погибла во время бомбежки — ее мобилизовали рыть противотанковые рвы вокруг Москвы. Через два месяца после этого умер от горя ее отец, а у меня в волосах появилась первая седина — мне тогда было всего двадцать пять.

— Выходит, вам сейчас девяносто три года! — поразился Даниил, — Никогда не подумал бы — выглядите гораздо моложе.

— Точно так, девяносто три будет в декабре, если доживу. Война есть война — забываешь о личном. Неправильно говорю — не забываешь, а откладываешь на потом. Участвовал в боях; не скрою, на моей совести было и участие в заградотрядах. Всякое было во время войны, много раз оказывался на волосок от смерти, но остался живой и даже без единой царапины. Этот гримуар сопровождал меня повсюду, я считал, что не зря таскаю в своем вещмешке лишних восемь с половиной килограммов — я взвешивал. Может, именно он меня спасал, был моим оберегом? Скорее всего, так оно и есть.