Проклятие скифов
Шрифт:
— Все ценности мы оставили в сейфе, — напомнил Шай Израилевич. — Там уникальный, сверхсложный замок — кстати, делали немецкие мастера, — а ключ от него один. Поэтому я его оставлю — в дороге может всякое случиться, а потом ломай голову, как вскрыть сейф. Видишь, как мы тебе доверяем…
— Стыдно, Саша, — резко оборвала его Роза Генриховна. — Мы Любе оставляем самое дорогое, что у нас есть, — Мишу. Все ценности мира не стоят его. А Любочка все и так понимает — не надо лишний раз заострять на этом ее внимание.
— Тогда на дорожку по рюмочке шартреза — осталась последняя бутылка. А в следующий раз выпьем по возвращении.
— Не знаю даже, — заколебалась Роза Генриховна, — тебе на регистрации надо будет с кем-то разговаривать, а у тебя запах изо рта. Все же неприлично.
— Дорогая Розочка, ты, всегда такая наблюдательная и умная, не заметила одну деталь в том приказе, — заулыбался Шай Израилевич. — Всех собирают на восемь часов в одном месте. Ты представляешь, какое будет столпотворение? Пусть не вавилонское, но нам придется несколько часов стоять, пока дойдет до нас очередь. Это сколько надо иметь писарей, чтобы заполнить анкету на каждого! Я в этом немного разбираюсь. Поэтому запах после этой рюмочки испарится до того времени, когда я предстану перед писарем, или как он у них там называется.
— Хорошо, Саша. Пожалуй, я тоже выпью — но полрюмочки.
Повеселевший Шай Израилевич сходил в кабинет за ликером, а Люба достала из буфета две рюмки.
— Люба, выпей с нами, — попросила Роза Генриховна. — Ведь ты — член нашей семьи.
Ликер был сладкий, как сироп. А после него слегка закружилось в голове. Люба вышла с супругами Ройтман и проводила их до Львовской площади. Она хотела идти дальше, но Роза Генриховна приказала ей возвращаться — Миша один в квартире, может испугаться.
По Большой Житомирской шли толпы людей всех возрастов, но преобладали старые, малые и женщины — большинство мужчин были в армии. В толпе встречались и инвалиды на колясках, и женщины с грудными детьми.
«Пожалуй, за сегодня они не смогут пройти регистрацию, возможно, вечером вернутся домой, чтобы переночевать», — решила про себя Люба, сравнив эту многотысячную толпу, плывшую непрерывным потоком, и очередь, тоже не маленькую, на биржу, расположенную в здании Художественного института.
Вернувшись в квартиру, Люба увидела заплаканного Мишу и, как могла, его успокоила. Затем дала ему сказки Андерсена на немецком, чтобы он почитал их и к возвращению родителей смог пересказать. Зная Мишину нелюбовь к подобным занятиям, Люба его обманула:
— Чем скорее прочитаешь эти сказки, — указала она на довольно толстую книгу, — тем скорее вернутся твои родители.
— Ты обманываешь, — не поверил Миша.
— Вовсе нет. В сказках, чтобы чего-то добиться, надо преодолеть трудности. Не так ли, Миша? — нашлась Люба.
— Да-а, — нехотя согласился мальчик.
— Вот и сейчас тебе надо преодолеть трудности, чтобы встретиться с родителями. Так что быстрее читай книгу, но только честно — не жульничая. Ты же знаешь, что твоя мама, Роза Генриховна, это сразу определит.
— Да, маму не обманешь, — вздохнул Миша, взял книгу и пошел в кабинет отца — ему нравилось сидеть там за его столом и представлять себя взрослым.
Раздался громкий стук в дверь, и сердце у Любы сжалось — это мог быть только Евсеич, и его визит не сулил ничего хорошего. «Розе Генриховне было несложно показать, как себя вести, но разве я так смогу, если я всего лишь домработница?»
Стук не прекращался, и Люба, чувствуя, как колотится сердце в груди, подошла к двери.
— Кто там? — спросила она.
— Посыльный из биржи, — ответил мальчишечий голос. Вихрастый подросток в большом для него пиджаке, явно с чужого плеча, вручил ей повестку и дал бумагу, чтобы она расписалась в получении.
Когда он ушел, Люба прочитала, что ей надлежит завтра явиться в офицерское казино на Рейтарской для трудоустройства актрисой. Она еще больше разволновалась и даже пожалела, что назвалась актрисой, — а вдруг у нее не получится? Какой будет стыд!
Уверенная, что Ройтманы к вечеру вернутся — Люба не сомневалась в способностях Розы Генриховны добиваться своей цели, — она приготовила обед и на них. Лишь когда стемнело и наступил комендантский час, она уложила Мишу спать и прикорнула сама, на всякий случай не раздеваясь, — а вдруг все же придут?
Но и утром Ройтманы не вернулись. Люба вновь сходила на Львовскую площадь, увидела, что человеческий поток все еще не уменьшился, и решила, что ее хозяева до сих пор томятся в очереди на регистрацию. Новым было то, что через каждые сто метров стояли полицейские с повязками на рукаве, следя, чтобы из этого потока никто не выходил.
В полдень она была возле здания с мудреным названием «казино». Может, это так называется немецкий театр? Часовой-немец у входа, глянув на повестку, вызвал другого немца, который повел ее по длинному коридору. Он указал на дверь, куда ей надо было войти, а когда она повернулась, больно ущипнул ее за зад и загоготал, увидев, как она вспыхнула и растерялась, не зная, что делать. И Люба поспешила войти в дверь.
В комнате за столом сидел немолодой офицер, а у стены, сбоку, на стуле расположилась ярко накрашенная рыжая женщина, которой явно было далеко за сорок. Она сидела, бесстыдно закинув ногу на ногу.
— Ничего себе цыпа! — прокомментировала женщина ее появление. — Канкан умеешь танцевать?
Люба не знала этого странного слова и неопределенно пожала плечами: ни да ни нет. Но женщина разгадала ее хитрость:
— Какая же ты артистка, если не умеешь танцевать канкан? Ничего, научишься. Там главное — ноги высоко поднимать, — и она обидно рассмеялась. — Конечно, ты и не можешь знать, как танцуют канкан, — при Советах его не танцевали.
— Я петь могу, — сказала, покраснев, Люба.