Прокляты и убиты. Шедевр мировой литературы в одном томе
Шрифт:
– Чистых осталось всего пять пар, – наклонившись поднять перчатки, унылым голосом заметила женщина с плоской, квадратной спиной, на которой многими петельками был завязан халат. – А привезут ли?…
– Так вымойте, подготовьте! – резко бросил хирург и тем же недовольным, сердитым голосом попытал Зарубина:
– Отчего так запущена рана?
– Вынужден был задержаться на плацдарме.
– Некем замениться?
– Да, некем. Зарубин подышал и отстранение молвил: – Наш командир полка, Иван Харитонович Вяткин, отдыхает, – и увидел, как за соседним операционным столом женщина, заканчивающая операцию, на мгновение замерла и поникла.
Хирург
– Осколок неглубоко, но рана очень грязная. – Себя или раненого – не поймешь, хирург спросил: – Хлороформ? Местная анестезия?
– Я вытерплю. Постараюсь. Истощился, правда, но я постараюсь.
Полусон, полуявь окутали Зарубина. Он то слышал боль и негромко переговаривающихся людей, колдующих над ним, то впадал в забытье, отделялся в нечуткую, тусклую глубь и расслабленно, покорно отдавался ей, погружаясь в полумрак, где пригасло светилась лампочка, похожая на сальный огонек, поднимающийся над гильзой. Ему представлялся сырой блиндаж с бревенчатым накатом, густо заселенный, тесный, длинный, с бревен капало, он пытался достать шею, снять с горла петельку, но руки были вроде как у покойника, связаны на груди.
– Потерпите. Еще маленько потерпите! – доносилось до него издали, он пробовал трясти головой: «Хорошо, хорошо, потерплю, – и где-то далеко в себе усмехался: а что еще остается делать?…»
Осколок звякнул в цинковом банном тазу, уже до ободка наполненном всевозможным добром – металлом, костями, багровыми тряпками, меж которых темнели обгорелые концы тряпочек – кресал, самодельные зажигалки, баночки из-под табака, две-три слепых фотографии, изображение на них съело грязным потом, даже денежка – скомканная красная тридцатка и другие ценности. Несли, прятали нехитрое походное добро солдаты, и самые ловкие доносили его аж до операционного стола. Началась перевязка. Александр Васильевич облегченно и крепко уснул. Очнулся от освежающего прикосновения к лицу чего-то мягкого, в ноздри ударило запахом спирта. Виски, заодно и лицо ему протирала та самая женщина, что взяла над ним опеку. Звали ее Ольгой – слышал во время операции майор. Более в палатке никого не было, лишь возилась в углу белой мышью та женщина с плоской спиной, что ведала инвентарем, она что-то, видать привычное, ворчала, опрастывая тазы с отходами в железное корыто. Пожилой солдат цеплял корыто загнутым винтовочным шомполом и волок его наружу. Железное дно корыта взвизгивало на оголенных корнях дубов.
– Вот и прибрала я вас маленько, – сказала Ольга, глазами отыскивая, куда бы бросить грязную ватку. – Теперь на эвакуацию, в госпиталь, там и грязь, и гнус оберут.
– Спасибо!
– Не за что. Я с конца сорок первого в этом медсанбате, но таких запущенных раненых, как с плацдарма, еще не видела.
– Самых запущенных и не увидите. Люди умирают…
– Но там же медслужба, наши девочки.
– Что девочки? Что они могут сделать? Там массы… Зарубин пристально всмотрелся в медсестру, снявшую маску, – нет, не показалось, молодая женщина не просто красива, но величаво красива, этакая былинная пава, в хорошей девичьей поре,
– Вы что так на меня смотрите?
– Да больше не на чем глазу остановиться. А Бог иногда создает красоту, чтобы на нее смотреть и отдыхать от ратных подвигов. Не разучился еще Создатель творить.
– Ой, как цветисто! – усмехнулась Ольга. – Вы случаем не поэт?
– Да нет, всего лишь окопник.
– И по совместительству философ. Аль прелюбодей? – сощурилась она и вздохнула: – Я таких ли речей тут наслушалась. Я уже вся в дырах. Всю издырявили мужичье, всю разделали, как говяжью тушу. Как я устала от этого всего.
– Я без всякого умысла…
– Без всякого… одичали там… грязные, вшивые… – вдруг рассердилась Ольга и отряхнула грудь.
– Вшей и грязь можно отмыть, а вот душу…
– О душе не беспокойтесь…
– Я не о вашей, о своей беспокоюсь.
– Это Божья работа. Но боюсь, что Он отвернулся от этих мест. – Прибравшись, Ольга присела на пенек и, отведя взгляд, молвила: – Не надо вам больше ни о чем беспокоиться, у вас все страшное и грязное осталось позади, на плацдарме.
– Там-то как раз и не страшно.
– А где?
– Знаю, да не скажу. Ну, спасибо за перевязку, за беседу, за ласку и заботу. Нет-нет, спирту не надо. Я не пью.
– Вот как?! И не курите?
– И не курю. Если уж когда невмоготу. – И вдруг ввернул неожиданно даже для себя: – Не все продается, что покупается. Давно читали Куприна?
– А это еще кто такой?
– Комиссар.
– Чей комиссар?
– Не наш.
Зарубин лежал на топчане в отдельной палатке, между дровами, ящиками и санитарным инвентарем. Здесь изволил его навестить командир родного артиллерийского полка Иван Харитонович Вяткин. Зарубин плотно прикрыл глаза, чтобы не видеть этого мурлатого товарища с густоволосой, одеколоном воняющей прической. На утре, облившись холодной водой после здорового сна, он выпячивал бочкой круглящуюся грудь, на которой оттопыренно, точно у бабы, болталась пара медалей.
Вяткин протяжно и выразительно кашлянул. Зарубин нехотя открыл глаза.
– Здравия желаю, – приподнял Вяткин пухлую большую руку к фуражке и протянул ее для приветствия. Корпусом, да и лицом, и прической Иван Харитонович Вяткин будто родной брат Авдею Кондратьевичу Бескапустину, тоже полковнику, но только в звании они и роднились, в остальном же, прежде всего в деле – небо и земля.
Александр Васильевич не вынул руку из-под одеяла и не повернулся к гостю. Вяткин сделал вид, мол, протянул руку затем, чтобы поправить постель раненого собрата по войне.
– Ну, как оно там? – повременил, переступил, – у нас?
– У нас неважно. У вас, я вижу, лучше.
– Х-ха! Шутник вы, Алексан Васильич! – переходя на свойский тон, хохотнул Вяткин. Что дела там аховые, по раненым, по потерям знаю. Почему ты раненый на плацдарме сидел? Все геройствуешь? Ох, Алексан Васильевич! Алексан Васильевич! – отеческим, журящим тоном гудел командир полка. Зарубин пристально взглянул на Вяткина. Тот не выдержал его взгляда.
– Оттого, что замениться было некем.