Проконсул Кавказа (Генерал Ермолов)
Шрифт:
А на месте Витебска, Вашими какими-то демонстрациями, я думаю, может, послезавтра в Дорогобуже. Не дай Бог, а так будет точно от мудрых распоряжений Ваших! Впрочем, Вы более под ответом, нежели я, несчастный…»
«А.П.Ермолов – П.И.Багратиону
Несправедливо вините меня, благодетель мой, будто я стал писать дипломатическим штилем; я Вам говорю как человеку, имя которого известно всем и всюду, даже в самых отдаленных областях России, тому, на которого не без оснований полагает Отечество надежду свою. Вы соглашаетесь на предложение Министра, не хочу сказать, чтобы
Я молод – мне не станут верить; если же буду писать, не заслужу внимания; буду говорить – почтут недовольным и охуждающим все; верьте, что меня не устрашает это. Когда гибнет все, когда Отечеству грозит не только гром, но и величайшая опасность, там нет ни боязни частной, ни выгод личных; я не боюсь и не скрою от Вас, что там – молчание, слишком долго продолжающееся, служит доказательством, что мнение мое почитается мнением молодого человека. Однако я не робею, буду еще писать, изображу все, что Вы делали и в чем встречены Вами препятствия. Я люблю Вас слишком горячо; Вы благодетельствовали мне, а потому я спрошу у самого Государя, писали ли Вы к нему или хранили виновное молчание. Тогда, достойнейший Начальник, Вы будете виноваты.
Если же Вы не хотите, как человек, постигающий ужасное положение, в котором мы теперь находимся, продолжать командование армиею, я, при всем моем уважении к великой особе, буду называть Вас и считать невеликодушным.
Принесите Ваше самолюбие в жертву погибающему Отечеству нашему, уступите другому и ожидайте, пока не назначат человека, какого требуют обстоятельства!
Пишите, Ваше Сиятельство, или молчание, слишком долго продолжающееся, будет обвинять Вас».
8
Уже почти месяц продолжалось отступление русской армии.
Пыль, поднятая тысячами сапог, копыт, колес, плотными серыми холстами закрыла небо. Для облегчения на марше в наступившую сильную жару солдатам велено было снимать галстуки и расстегивать мундиры. Не видя в глаза французов и почти непрерывно отходя назад, армия роптала. Офицеры открыто говорили и судили про начальников, никого не стесняясь. Нападали больше всего на Барклая-де-Толли. Многие считали его трусом и чуть ли не изменником; в письмах Ермолову Багратион именовал военного министра «твой Даву».
11 июля Западная армия приблизилась к Витебску, пройдя за четыре дня более ста верст и снова опередив неприятеля.
Ермолов, исхудавший от неспанья и забот, отправился из села Белева, занятого главной квартирой, осматривать расположение утомленных долгими переходами войск. Его сопровождал Семен Христофорович Ставраков, весьма недалекий и ленивый полковник, исправляющий при главном штабе должность дежурного генерала. Будучи в адъютантах у Суворова, он был представлен императору Павлу и на его вопрос, какими языками владеет, простодушно отвечал: «Великороссийским и малороссийским». Павел тогда, оборотясь к Суворову, сказал: «Вы бы этого дурака заменили другим», – на что фельдмаршал ответил: «О, помилуй Бог! Это у меня первый человек!»
«Если возможно понять смысл слов римского поэта: «Сие судеб преисполненное имя», – размышлял Ермолов, поглядывая на сонного, с безразличием на лице Ставракова, – то, кажется, более всех может оно ему приличествовать. Судьба преследовала им всех главнокомандующих: он находился при Суворове в Италии, при Буксгевдене, а потом и при Беннигсене в Пруссии, а теперь не спасся от него и Барклай-де-Толли!»
С таким дежурным генералом Ермолову приходилось рассчитывать только на самого себя, но затраченный труд явил свои плоды.
С назначением его на должность начальника главного штаба возросла четкость в штабной работе, организованность и дисциплина. Строгий и требовательный Ермолов приказал дежурным офицерам своевременно доносить о состоянии войск, указывая их точное расположение. Не выполнившие эти требования арестовывались, с объявлением об этом по армии. Благодаря его усилиям было упорядочено снабжение войск продовольствием и фуражом. Все попытки лихоимства и обмана Ермолов пресекал со свойственной ему крутостью. В Полоцке он пригрозил кандалами комиссионеру Юзвицкому, который отправлялся с большой суммой казенных денег якобы для уплаты еврею-подрядчику за провиант, находившийся на вражеском берегу реки Полоты. Чтобы не оставлять неприятелю муку, он распорядился в течение четырех дней наряжать каждый день по три тысячи человек для хлебопечения, и все было вывезено в строгом порядке.
Барклай-де-Толли хотя и не симпатизировал Ермолову, но не мог не оценить в молодом генерале необыкновенное трудолюбие, энергию, распорядительность, прекрасную память, умение быстро ориентироваться в обстановке и отлично читать карту, наконец, способность мгновенно и четко формулировать приказы и распоряжения, что для Барклая, худо говорившего на языке своей второй родины, было особенно важно.
«Против воли главнокомандующего дан я ему в начальники штаба, – размышлял Алексей Петрович, проезжая вдоль правого берега реки Лучесы, где расположились основные силы армии. – Он не любит меня и делает мне неприятности, однако доволен трудами моими и уважает службу мою…»
Воздействовать на нерешительного и мнительного военного министра было очень трудно. На пути от Полоцка, в Будилове, приметив, что армия Наполеона очень растянулась и главные силы ее с тяжелой артиллерией далеко позади, Ермолов предложил Барклаю немедля перейти на левый берег Двины и поспешно следовать к югу, на Оршу, отвлекая на себя силы Даву и тем облегчая Багратиону соединение с 1-й армией. Представилась возможность уничтожить расположенный в Орше неприятельский отряд и, переправясь затем на левый берег Днепра, закрыть собою Смоленск. После некоторых колебаний главнокомандующий согласился с доводами Ермолова и приказал возвратить два кавалерийских корпуса, прошедших вперед, и две понтонные роты для сооружения моста при Будилове. Все было готово, и успех предстоял верный. Однако через полчаса главнокомандующий переменил намерение.
«Кто мог отклонить его от прежнего решения? – рассуждал про себя Ермолов. – Только флигель-адъютант Вольцоген! Сей тяжелый немецкий педант пользуется большим уважением Барклая. Беру в свидетели Всевышнего, я сделал все, что мог. Видя, как теряются выгоды, которые так редко дарует счастье и за упущение которых приходится платить весьма дорого, и зная, что по недостатку опытности не имею права на полную ко мне доверенность главнокомандующего, склонил я некоторых корпусных командиров сделать о том ему представление. Но все безуспешно! Барклай остался непреклонен, и армия продолжила путь к Витебску…»