Прокурор идет ва-банк. Кофе на крови. Любовник войны
Шрифт:
– Какая музыка? – удивился Оболенцев.
– Навязчивая, – тихо, с безумным взором зашептал Борзов. – Сначала было «Прощание славянки», а со вчерашнего дня – «Марш энтузиастов». Па-рам, па-ра-па-пам-пам…
Оболенцев нажал кнопку звонка и вызвал конвой. Борзова увели.
А Оболенцев решил съездить к Маше, жене погибшего друга. Ночью ему пришла в голову идея, которую хотел обговорить с ней.
Погода была хуже некуда: дождь со снегом и холодный, пронизывающий до костей ветер.
– Как ты чувствуешь себя? – спросил Оболенцев, испытывая раздирающую душу жалость к этому добрейшему и беззащитному человечку.
– Плохо, Кирилл! – безжизненным голосом ответила Маша. – Если бы не ребенок, наверное, я не смогла бы жить!
– Нельзя так, Маша! – мягко возразил Оболенцев. – Даже думать так нельзя. Это же Ванин ребенок.
– Я им только и живу!
Оболенцев с тоской взглянул на так и не законченный ремонт, но вины своей не почувствовал, только боль ударила в виски. Работа у них такая, что могут убить в любую минуту.
«Не попроси я Ярыгина взять Цвяха живым, Иван бы жил, а Цвях был бы мертв. Его все равно убили. Вчера нашли обезображенный труп в пропасти. Не так надо было мне сформулировать задачу: если получится, то взять живым. Ни один Цвях не стоит того, чтобы за него платили жизнями! – думал Оболенцев, глядя на убитую горем Машу. – Все мы задним умом крепки. Надо в школе милиции ввести обязательный предмет – шахматы, и не вручать диплом, пока не получишь хотя бы третий разряд. В милиции более чем где-либо надо уметь видеть на три-четыре хода вперед».
– Кирилл, – спросила Маша, – может, тебя покормить?
– Покорми! – согласился Оболенцев. – С утра ничего не ел. Ночь почти не спал, а утром едва успел кофе выпить.
Маша засуетилась у плиты. Слезы потекли из глаз. Она едва видела, что делает, но на душе стало немножко легче. Женщина вдруг почувствовала, что надо продолжать жить. Ледяной панцирь на сердце если и не растаял, то уже раскололся на мелкие кусочки. Пока они холодят и колют сердце, но уже не замораживают его, горячая кровь побеждает.
Оболенцев не мешал ей плакать. Он прекрасно понимал, что сейчас творится у нее на душе.
Поев, он собрался уходить.
– Спасибо, что пришел, Кирилл! – Слабая улыбка осветила на миг лицо Маши – словно луч солнца сверкнул сквозь черные тучи.
Оболенцев задержался. Он вдруг решил сказать ей то, что не давало ему спать всю ночь.
– Маша! – начал он решительно. – Считай, что мы с тобой осиротели! Ты потеряла Ваню, а я потерял и Ваню, и любимую женщину, она погибла немного раньше.
– Ее тоже убили? – тихо спросила Маша.
– Скорее всего, она покончила с собой! – ответил Оболенцев. – Но я думаю, что ее просто поставили в такое положение, когда единственным выходом для нее ей показалось самоубийство… Маша, подумай, может, нам станет легче, если мы вместе попробуем пережить наше горе? Я постараюсь Ваниному ребенку заменить отца…
– Кирилл, не надо меня жалеть! – тихо ответила Маша. – Спасибо тебе, что ты не бросаешь нас в тяжелую минуту. Я всегда рада тебя видеть, у меня, кроме тебя, никого нет. Но…
Из ее глаз опять полились слезы. Оболенцев взял Машину руку и нежно поцеловал ее. Затем, ни слова не говоря, вышел из квартиры…
Очную ставку Борзовой с Каменковой Оболенцев проводил у себя в кабинете.
Женщины находились у разных концов стола. В центре сидел Оболенцев.
– Гражданка Борзова, гражданка Каменкова дала показания, что она платила по вашему требованию ежемесячно…
– Вранье! – решительно перебила Оболенцева Борзова и театрально добавила: – Кирилл Владимирович, прошу оградить меня от этой базарной торговки!..
– Это я – базарная? – Каменкова даже приподнялась со стула, собираясь броситься на Борзову и вцепиться ей в волосы. – А ты…
– Надежда Николаевна, успокойтесь! – укоризненно покачал головой Оболенцев.
– Чего вы с ней валандаетесь? – возмутилась Каменкова.
– Значит, вы утверждаете, что денег у гражданки Каменковой никогда не брали?
– Я вообще не помню, когда последний раз ее видела.
– А что же вы тогда делали дома у Каменковой семнадцатого сентября? В ее квартире?
– Я? – опять театрально подняла брови Борзова.
– Ты, ты! – неожиданно закричала Каменкова.
– Кирилл Владимирович, – передернула плечами Борзова, – уверяю вас, эта женщина или больная, или что-то путает.
– Нет, вы поглядите на эту заразу! – вскочила со стула Каменкова. – Сулила отступного, чтобы я помалкивала, а теперь…
– Гражданка Каменкова! – резко оборвал ее Оболенцев. – Ведите себя пристойно! – Он снова повернулся к Борзовой: – Свидетели Заец и Бардашевич показали, что видели вас, когда вы выходили от Каменковой. Что вы на это скажете?
Борзова брезгливо отмахнулась от Каменковой.
– Скажу… только уберите отсюда эту…
Она прошептала что-то неразборчивое, Оболенцев не услышал, но Каменкова, очевидно, прочитала все по губам, потому что опять вскочила со стула и завопила:
– Ну, тварюга!
– Надежда Николаевна, – опять перебил Каменкову Оболенцев, – спасибо, сегодня вы свободны. Вот ваш пропуск! Жду вас завтра!
Оболенцев подписал пропуск Каменковой. Она взяла его и вышла из кабинета, бросив уничтожающий взгляд на Борзову и даже не попрощавшись с Оболенцевым.