Пронск
Шрифт:
И все же было страшно… Как же страшно бежать, зная, что смерть и сзади и впереди поджидает тебя и что только от скорости твоего бега зависит, успеешь ты вырваться из огненного капкана или нет!
Я успел. Успел и Микула, и большинство ельчан с самострелами, и многие другие… А многие не успели. Не менее сотни ратников погибли вчера в яростной схватке на стене от густо летящих вражеских срезней, под рухнувшими во время пожара перекрытиями, в огне и уже отрезанные пламенем, под клинками наседающих на них гулямов…
С учетом отправленного к нам на помощь подкрепления и потерь защитников еще надвратной башни, раненых и убитых, полсотни ратников набралось и у Кречета, десятка два воев недосчитались вставшие на внутреннем тыне прончане. Это уже результат обстрела ворога с внешней стены… Татары, к слову, лишились под четыре сотни нукеров, вот только тяжесть этих потерь несоизмерима с нашими! Но, пожалуй, самым страшным было целиком потерять первый рубеж обороны за один-единственный день штурма. Да, часть городней мы сожгли сами, вынужденно, но моральный ущерб от этого меньшим не становится.
А уж сколько усилий всем нам стоило залить огонь, перекидывающийся с башен на соседние, еще целые участки стены?! Несколько часов ведь боролись с пламенем, бросая в него снег, выливая передаваемую по живой цепочке воду в деревянных ведрах и кадках… Хорошо хоть, что и враг не рискнул штурмовать горящую крепость сквозь единственные ворота; впрочем, этот штурм кончился бы для татар, прижатых с одной стороны огнем, а с другой валом и тыном, лишь потерями, без шансов победить! Хотя ведь могли поганые сорвать тушение, и неизвестно, что осталось бы тогда от крепости по окончании пожара…
Единственная хорошая новость – умничка Ждан УЖЕ привел подкрепление из Ижеславца! Чуть более тысячи побывавших в сече ратников во главе с опытным воеводой Ратибором, сумевшим отразить все штурмы града, что велись все тем же врагом! И главное, враг ведь ушел из-под стен его крепости несолоно хлебавши, пусть у Бурундая и не было пороков, пусть мы всерьез ударили по осаждающим, лишив их большей части скота…
После недолгих колебаний князь уступил воеводе возможность организовать оборону, и последний принялся за дело со всем пылом. Во-первых, в особый отряд лучников он свел всех ратников, имеющих составные биокомпозиты, а с учетом обеих дружин вышло практически пять сотен дружинников и ополченцев. Все они встали строго за тыном и вблизи него – так, чтобы пущенные ворогом срезни не достали воев, перелетая через стену. И наоборот, чтобы отправленные ратниками едва ли не в вертикальный полет стрелы благополучно взмыли над частоколом и отвесно обрушились на приблизившегося к тыну ворога… Сейчас «особый стрелковый» замер на своей позиции, и каждый лучник воткнул в землю перед собой по четыре десятка срезней, а также стрел с гранеными и долотовидными наконечниками. Есть чем встретить татар!
Во-вторых, частокол, к слову, халатно не обустроенный заборолами, теперь увешан ростовыми каплевидными или круглыми щитами, словно борта драккара (ну, или древнерусской ладьи). Защитникам тына теперь есть где укрыться от вражеского обстрела, но при этом в настоящий момент стену заняли только ополченцы с простыми однодревковыми луками. В том числе и вои из числа прончан, пришедших с воеводой Ратибором – они знают, за что, а вернее за кого сражаются…
Да, собственно, мы все знаем.
Утром, перед самым рассветом, когда солнце еще не взошло, но небо уже посерело, все мы видели, как покидают избы дети, ведомые матерями. Дети, испуганно и тоскливо смотрящие в сторону стены. Дети, издалека кричащие, отчаянно зовущие: «Тятя, тятя, тятечка!» И сколько же сильной, искренней любви было в их тонких, звенящих голосах… Кто-то из ратников откликался, кричал: «Эгегей!», «Мамку слушайся!», «Не бойся!». А один из мальчишек годов шести и вовсе прорвался к самым телегам, и там уже бегал, лихорадочно звал отца, а тот все никак не откликался… И не откликнется уже никогда – из разговоров местных ратников я понял, что родитель мальчишки погиб вчера, а мать ему, по всей видимости, так и не призналась…
Тяжелое зрелище.
Матери сбивали малых в одну большую колонну и провожали их до самых врат, связующих Пронск с детинцем. Нашим последним рубежом обороны, столь малым, что смогли в нем укрыть лишь детей… А потом матери, отведшие зареванных малышей, отчаянно кричащих теперь уже «мама, мама!» и не понимающих, почему их бросают родители, почему оставляют одних, на наших глазах возвращались в свои дома, так же тоскливо голосящие, все в слезах… Возвращались принять ту участь, что уготовила всем им судьба – без шансов на спасение, коли враг прорвется через частокол.
И как-то вдруг стало отчетливо понятно, что, пока мы живы, враг не прорвется…
Не знаю, случайно ли это получилось или воевода Ратибор напоследок специально показал воям, за кого, повторюсь, им умирать, но никто из ополченцев, вставших на частоколе, не возроптал. Хоть и понимают мужики, что в первую линию воевода определил едва ли не смертников… Впрочем, тын хорошо подготовлен к обороне – тут и заготовленные валуны, и вымоченные в воде, покрывшиеся на морозе льдом деревянные чурбаны, и толстые бревна, что могут ломать лестницы, коли сбросить их сверху, и даже деревянные ухваты, как раз чтобы не дать лестницы приставить. Вот оттолкнуть их из-за железных крючьев уже не получится… Колчаны со свежеизготовленными стрелами и целые вязанки сулиц – ратники должны хорошенько потрепать ворога, прежде чем он поднимется на стену! Отдельно стоят также и чаны с уже разогревающимся кипятком – масло решили не лить, чтобы не позволить сгореть уже второму рубежу обороны…
Хотя тут стоит добавить, что в нашем тылу, чуть менее чем в сотне шагов от частокола развернут и третий – из сцепленных меж собой телег и возов, внешние стенки которых обиты досками. Гуляй-город (также вагенбург), издревле известный и русичам, и степнякам, за ним расположились полусотни дружинников, каждая из которых закреплена за конкретным участком тына… Отборные латники-бойцы, чей черед наступит, когда ворог, уже понесший потери и повыбивший ополченцев, поднимется на стену! Тогда-то в сечу и вступят ведомые Кречетом и князем вои; с дядькой остался и недовольный таким решением Микула… Но кто, как не северянин, есть лучший наш поединщик?!
Пусть покуда отдыхают гриди, недосягаемые для стрел ворога, да набираются жажды схватки!
А ведь при случае полоса гуляй-города станет резервным рубежом обороны, на который еще возможно будет откатиться, где еще хоть ненадолго мы задержим поганых…
Сам Ратибор, кстати, остался на стене – вести бой. Я мельком увидел его – неожиданно осунувшийся, ссутулившийся седой мужчина с черной тоской во взгляде, будто он потерял кого-то очень близкого за время боев… Все может быть. Но энергия, властность и уверенные, правильные действия воеводы заставили в него поверить и безоговорочно уважать, как поверить и в то, что под его началом мы и в этот раз отобьемся!
И сейчас, при виде бешено кричащего, пошедшего вперед врага эта вера меня не покидает…
Ратники на стенах притихли, тревожно вглядываясь вперед, в сторону подступающего врага, и тут вдруг сзади снизу послышался звонкий, хорошо знакомый мне голос. Я оглянулся и с некоторым удивлением узрел князя Михаила Всеволодовича на белоснежном жеребце. Начало его речи я пропустил, но теперь вслушался с любопытством и вниманием.
– …мой отец когда-то сказал, что сражения выигрывает не число, не лучшая зброя, и даже не умение. Мой отец сказал мне, что сражения выигрывает мужество воев, что оно способно творить чудеса на поле брани! Когда смертельно раненый последним ударом достает своего убийцу, когда один сражается с десятком и стоит, не дрогнув!