Пропадино. История одного путешествия
Шрифт:
– Достин Достинович, – вдруг сказал я, – а вы не боитесь мне все это рассказывать?
Тот в который раз усмехнулся:
– Не боюсь. Я же вам уже говорил. Вы же не ревизор. Отнюдь. Это я понял сразу же, как только увидел вас. Вы заблудились. А заблудших лучше всего выводят на свет денежки. То ли те денежки, что обещаны, то ли те, что возможно тут потерять.
– Как это потерять? – спросил я с некоторой неуверенностью в голосе.
– А так. Вас же еще у нас не судили?
– Не судили.
– Так осудят. В суд вас обязательно поволокут.
– Как это – поволокут?
– Волоком, батенька, волоком, ежели понадобиться.
– А за что ж меня судить?
– «За что», мил человек, не судят. Судят тогда, когда не за что судить. Не убил, не украл – в суд.
– А убил и украл?
– А вот с этими случаями гораздо сложнее. Это годами судится. А в вашем случае – полчаса. Полчаса – и вы уже осужденный. Это нам тьфу. Да вы не расстраивайтесь. Все наладится. А хотите, я вам еще почитаю?
Не дожидаясь моего согласия, Достин Достинович поправил очки, и продолжил чтение.
– «Действительный тайный советник Турмалинов, летающий по ночам во сне, однажды пропал. Утром был обнаружен в саду, дрожа кожей», или: «Вахмистров Тоний Тамбулович был охоч до зрелищ. На очередном был растерзан собственными собаками», и: «Он всегда порол себя сам». «Сосний Гамбитович был сослан, бит кнутом, опять сослан и опять бит. Вернули с дороги, назначили с повышением. Проворовался в дым. Сослали с вырыванием ноздрей. Вернули и назначили главным казначеем государства, а также и Верховным судьей. Умер от обжорства с вывернутыми руками. По свидетельству медиков, таковое положение рук бывает, ежели человек к чему-либо в последний свой миг очень тянется».
Вот оно – тянется. Тянется-потянется. Ведь отчего страдали ранее? От воровства. А отчего страдают ныне? От недостатка населения. Нарисовал население – и нет обычного воровства.
– Есть необычное, – не удержался я.
Достин Достинович снял очки и задумчиво на меня посмотрел:
– А вы не так глупы, юноша, не так глупы. И вполне возможно, что начальство опасается вас не зря. Но не верю я в таких вот посланцев. Незачем. Легче денег дать – и с глаз долой. И каждый занят своим делом. Ведь чуть затор, так и первый вопрос: сколько вам надо денег, а тут и вопросов никаких нет. Так чего ж ворошить? Или жизнь не мила? Всех же все устраивает. И Пропадино не просит более того, что может съесть. А начни разбираться да все тут менять – глядишь, и дороже встанет.
– Так вы, Достин Достинович, с таким подходом в золоте должны бы купаться, – не утерпел я.
– Вовсе нет, душа моя, – улыбнулся Достин Достинович, – вовсе нет. Если б я купался, то это было б от глупости. Я же, как мне кажется, из ума пока не выжил. История учит сдержанности, компромиссу, умеренности. Мне всего лишь и надо, чтоб она была, история наша.
– Во множестве вариантов, – вставил я.
– Совершенно справедливо, друг мой, совершенно справедливо. Конечно. Именно. Во множестве. Вдумайтесь: самодержавие, православие, народность. А под народностью понимается любовь. К начальству, разумеется. К попам еще не ходили? Нет? Сходите как-нибудь. Они первыми мои старания поддержали. Далеко не глупы у нас попы. Далеко не глупы. А и с чего бы им глупыми быть, скажите на милость? Подвижники и святые в земле давно, кто тлеет, кто не тлеет, кого достали, и он теперь миррой сочится – остальным остается только
– Куда пора? – спросил я.
Достин Достинович посмотрел на меня с теплотой и участием:
– В суд, мил человек, в суд! Как выйдете – справа по коридору. Да Григорий Гаврилович все знает. Доведет.
В то же мгновение мы оказались за дверью. Я поймал себя на мысли, что совершенно не заметил, как мы с Григорием Гавриловичем здесь оказались. То ли выкатились, то ли вышиблись. Спутник мой при этом держал в руке очередную нашу регистрацию и смотрел вполне осознанно. Запахло томностью или я даже не знаю чем, но чем-то, что я бы назвал томностью, и сейчас же на нас налетели фурии, гарпии, словом, кто-то нас подхватил – проклятая темнота общественных коридоров – и поволок.
А потом нас впихнули в залу – огромную, со сводчатыми потолками, обещающими скорбь и дым Отечества.
– Войдите! – сказал кто-то в глубине. – Ближе! Ближе!
Мы подошли ближе, и тут я наткнулся на глаза – они смотрели прямо в меня, прямо в душу, забирались вовнутрь, раскладывали там все по косточкам.
– Ну, как там? – спросил кто-то со стороны.
– Пока смотрю, – ответили глаза.
А потом глаза приблизились, выплыли из темноты, и я увидел женщину в платочке и в темных развевающихся одеждах до пола. Она словно принюхивалась.
– Ничего на нем нет, – сказала женщина, перестав меня нюхать.
– Вот и славно, – отозвалась темнота. – Нет – и судить можно.
– А раз нет ничего, так и суд – самое время.
– Милое дело, милое дело, – пролепетал кто-то.
– Встать! Суд идет! – взвизгнул уже кто-то другой, и сейчас же зажегся свет.
Мы с Григорием Гавриловичем даже зажмурились. Перед нами воздвигался огромнейший стол. За столом на стульях с высоченными спинками сидели три старика в черных мантиях. Полоток залы уходил далеко вверх, заканчиваясь сводами, как в католическом храме. По стенам висели скорбные портреты государственных деятелей, из которых я узнал только Безбородко Александра Андреевича и Нессельроде Карпа Васильевича. Остальные напоминали Кощеев Бессмертных во множестве вариантов. Незамедлительно на ум пришла святая инквизиция.
– Сторона обвинения? – спросил старик, сидящий в середине.
– Я! – к моему глубокому удивлению, воскликнул Григорий Гаврилович.
– Представьтесь! – сказал председательствующий скрипучим голосом.
– Здешний городовой, ваша честь, Бородавка Григорий Гаврилович.
– Очень хорошо! – прожевал старик. – Сторона защиты?
– Это снова я! – отозвался Григорий Гаврилович, чем совершенно не удивил старика.
– Защита сегодня дружит с обвинением, – обратился он с улыбкой к своим соседям, те одобрительно хмыкнули. Старик посуровел.
– Представьтесь! – снова вопросил он.
– Бородавка Григорий Гаврилович, здешний городовой, – снова представился мой сопровождающий.
– На чем основывает свои подозрения обвинение? – спросил председательствующий.
– На интуиции. Чую, ваша честь! Чую всеми своими чувствилищами.
– Чуете чувствилищами? Гм! Наверное, так можно обмолвиться. Это хорошо. Обвинение должно чуять. А на чем основывает свои доводы защита?
– На христианском участии, – не растерялся Григорий Гаврилович.