Пропавшая сестра
Шрифт:
Мать с тетей Бесси объединяло, что каждая имела сына. Остальные тетки были бездетны.
Большая суматоха заварилась вокруг идеи сфотографировать тетю Бесси. Сестры, упорно и энергично стремившиеся сделать из нее настоящего члена семьи, желали заполучить ее карточку в семейный альбом. Правительству ее фотография также была по каким-то причинам необходима: вероятно, кто-то посчитал, что возвращение семье украденного ребенка — случай исторической важности.
Майор Хэрис прислал молодого лейтенанта в сопровождении того же переводчика со смазанными жиром волосами, чтобы обговорить все у нас. (На этот раз, проявив завидную предусмотрительность, тетя
Нет, она не хотела, чтобы ее фотографировали. Нет.
Но ваш сын согласился сняться. Хотите увидеть его фотографию? Они специально искушали ее этим предложением, и тетя Бесси наконец согласилась.
Если мы покажем его фотографию, тогда вы согласитесь, чтобы и вас сняли?
Все еще сомневаясь, она кивнула. Но потребовала большего: в том случае, если мне разрешат взять фотографию сына с собой. Тогда можете снимать и меня.
Нет, можно будет только посмотреть на нее. Нам необходимо сохранить фотокарточку. Она принадлежит нам.
Тогда моя индейская тетушка повысила ставку. Она пожала плечами и что-то сказала. Переводчик перевел:
— Смотреть она не хочет. Она возьмет с собой или ничего.
Маму забила дрожь, ведь она в отличие от прочих понимала, что Бесси надеялась выиграть, заявив «все или ничего».
И Бесси победила. Может, тот, кто заказывал игру, этого и хотел. Ей позволили взять фотографию сына. Эту фотографию не раз потом перепечатывали в книгах по истории: с нее смотрит полубелый вождь, смелый предводитель, который оказался все же недостаточно могучим, чтобы освободить свой индейский народ.
Снимали его уже в заточении, но по виду воина догадаться об этом невозможно. Голова высоко поднята, взгляд смелый, но без презрения, длинные волосы тщательно убраны — темная коса с одной стороны, а незаплетенная прядь с другой слегка курчавится, руки держат трубку как скипетр.
Фотография этого взятого в плен, но непокоренного воина оказала на меня сильное воздействие. Памятуя о нем, и стал больше следить за собственными чувствами и языком, воспитывать в себе сдержанность, с годами учился встречать досаждавших мне людей взглядом смелым, но лишенным презрения. Повидаться с ним мне так и не довелось, но в душе я гордился своим двоюродным индейским братом — Головой Орла.
Бесси держала снимок на комоде, когда ненадолго выпускала его из рук. И как-то ранним утром, когда на улицах еще мало зевак, послушно, как ребенок, отправилась в повозке с тетей Маргарет в фотоателье.
Фотография Бесси вовсе не гордая, она вызывает жалость. Лишенное выражения лицо. Ни тени чувства, никакого вызова — просто лицо пожилой, коротко стриженной женщины, само долготерпение и покорность. Такой снимок тетушки и поместили в семейный альбом.
Но их терпение иссякало. Тетя-индеанка стала в доме живым привидением. Ничем не занималась, потому что ей нечего было тут делать. Ее узловатые пальцы, наверное, были искусны во всякой женской работе, привычной для индейских скво: могли разделывать туши добытых охотниками животных, дубить шкуры, ставить типи и расшивать бисером праздничную одежду. Но в цивилизованном доме все эти навыки были бесполезны. Даже к шитью, когда мама принесла ей ткань, иголки и нитки, она не притронулась. Но держала эти вещи на комоде, рядом с фотографией сына.
Она лишь ела (в своей комнате), спала (на полу) и стояла у окна. Больше ничего, и дальше так не могло продолжаться. Но терпеть приходилось, по крайней мере до тех пор, пока самочувствие не позволит наконец тете Мэри добраться до нас — той тете Мэри, старшей сестре Бэсси, которая только и помнила ее ребенком.
Ежедневные визиты по долгу совести к тети Бесси все больше превращались в дежурство. Установилось более-менее сносное расписание посещений. Тетя Маргарет взяла на себя обязанность заставить тетю Бесси разговаривать. Именно заставить, а не научить. Она твердо верила, что несчастной ее упрямой сестре не хватало лишь побуждения со стороны волевой личности. Поэтому, напористо вторгаясь в комнату Бесси, тетя Маргарет говорила с ней как с ребенком:
— Вот, дорогая, опять ты стоишь и глядишь в окно. Что там можно увидеть, в конце концов? Птицы летают — может, ты наблюдаешь за их полетом? Почему бы тебе не попробовать немного пошить? Или не прогуляться во дворе? Разве тебе не хочется прогуляться немного?
Бесси на все это только моргала глазами.
Маргарет могла понять, что индеанка не способна была бы сразу начать разговаривать на языке мировой цивилизации, но ее ведь родная сестра не была индеанкой. Бесси была белой, следовательно, и должна была разговаривать на том языке, что и остальные сестры. Для нее было неважно, что ни слова на этом языке ее сестра не слыхала с раннего детства.
Ханна, на которой прочие тетки постоянно отыгрывались, тоже разговаривала с Бесси, но была просто счастлива выговориться, не получая никакого ответа. В свое дежурство она устраивалась в комнате Бесси с вышивкой и принималась изливать ей свои невзгоды. Бесси весь ее визит простаивала у окна, безотрывно глядя вдаль.
Сабина, у которой проблем было не меньше (в чем, в свою очередь, были повинны Маргарет и Ханна), вступала в комнату с видом мученицы, сжимая в руках Библию, и все полчаса читала ее вслух. С собой она всегда приносила часики, чтобы со скуки не поддаться искушению и не пойти на обман.
Несколько недель спустя прибыла тетя Мэри — бледная, дрожащая от переутомления, вызванного болезнью и долгим нелегким путешествием. Сестры попытались раздобыть переводчика, но на этот раз попытка не увенчалась успехом. (Тетя Маргарет долго переживала неудачу.) Когда тетя Мэри отдохнула с дороги, ее подготовили, чтобы шок от вида Бесси был не слишком силен. Я оказался свидетелем встречи этих двух сестер.
Маргарет подошла к дверям комнаты индеанки и многословно возвестила о том, какая встреча ей предстоит — попытка бесполезная, но достойная. Когда Маргарет отступила в сторону, перед Бесси очутилась тетя Мэри с сияющим, хотя и покрытым морщинами, лицом. Она распростерла ей руки навстречу и воскликнула:
— Бесси! Сестренка Бесси!
Помедлив всего секунду, Бесси кинулась в ее объятия, и Мэри поцеловала ее загорелую обветренную щеку. Бесси заговорила. Она все повторяла:
— Мэ-ри, Мэ-ри.
Она стояла неподвижно, слезы текли по щекам, губы мучительно работали, стремясь высказать все, что накопилось за эти долгие годы. Столько страданий и страхов, и столько радостей и восторга можно наконец поведать сестре, имеющей истинное право все выслушать, той, что сможет все понять.
Но единственным английским словом, которое Бесси еще помнила, было «Мэри», других она так и не дала себе труда выучить. Повернувшись к комоду, она с благоговением взяла в натруженные ладони фотографию сына и повернула ее к сестре. Глаза Бесси молили.