Пропавшие в Эдеме
Шрифт:
Это был вытянутый узкий кабинет, явно принадлежавший пожилому человеку. Письменный стол. Большая лампа. Вокруг – полки с книгами. Поверх стоявших книг лежали стопки других. Вплотную к полкам было приставлено несколько черных пластиковых стульев, а под окном, в дальнем углу комнаты, стояло офисное кресло: на нем сидела Мор.
По-турецки. На ногах у нее были черные шерстяные носки [9] .
Она была полнее, чем мне запомнилось. И красивее. В темных джинсах и светлой толстовке с изображением Фриды Кало.
9
Обычаи шивы предписывают
Ее кудри были собраны под заколку, сережки из ушей она вынула, но на шее, на медовой коже, поблескивала тоненькая золотая цепочка [10] .
Мне было негде сесть, так что я остался стоять. Мор была погружена в разговор с одной из подруг, которые сидели рядом с ней, и не заметила, что я вошел. Она сказала: сняла с багажной ленты и мой рюкзак, и его. А подружка ответила: ой, наверняка это было страшно. А Мор сказала: там вся его одежда, книжки – я еще ничего не разобрала, просто не в состоянии. А подруга ответила: всему свое время. И они помолчали несколько мгновений. Такое молчание возникает, после того как кто-нибудь сказал банальность. А потом Мор подняла на меня глаза. В них читалось изумление.
10
Обычаи шивы запрещают носить золотые украшения.
Я подошел, нагнулся и обнял ее. Легко, не прижимая к себе.
– Омри, – сказал я, когда отпустил ее, – из Ла-Паса.
– Знаю, – еле слышно ответила она.
И все. Она не сказала мне больше ни слова. И не взглянула на меня. Когда в углу комнаты освободился стул, я сел. Попытался поймать ее взгляд, но это оказалось невозможно: она все время смотрела на кого-то другого. Попытался прислушаться к тому, что она рассказывала подругам, но она говорила очень тихо, до меня долетали отдельные слова, и я не смог связать их в предложения. Я заметил, что почти всех подруг, которые пытались разговорить ее, она очень скоро заставляла говорить о них самих. И это все тоже было едва слышно. Тогда я взял фотоальбом – их там лежало несколько – и сделал вид, что листаю его, время от времени поднимая взгляд, чтобы посмотреть на нее. Я заметил, что шрамик между бровями теперь глубже, и это состарило ее сразу на несколько лет. Но для меня Мор стала еще привлекательнее. Черты ее лица теперь были немного мягче. Выражение – нежнее. Вместо выпускницы религиозной школы из Ла-Паса с ее напускной наивностью и чрезмерным оптимизмом передо мной сидела женщина. Скорбящая, конечно, женщина. Даже у Фриды Кало на ее толстовке был грустный взгляд. Но в этой женщине все еще горела искра. На ее лице отражалось глубокое горе, но тело было слишком подвижным. Беспокойным. Каждые несколько секунд она меняла позу: то садилась по-турецки, то нога на ногу, то снова по-турецки, и через каждые несколько фраз, произнесенных ее собеседницами, она прикусывала золотую цепочку на шее и все время почесывала ноги – этот тик мне запомнился еще с нашей встречи в моем номере в хостеле.
Постепенно боковая комната, где мы сидели, почти совсем опустела. Остались только Мор, одна ее подруга и я. И все равно Мор не проявляла ни малейшего желания поговорить со мной. Напротив. Она еле слышно разговаривала с подругой, явно не давая мне присоединиться к беседе.
Я чувствовал себя идиотом: доехал аж до Галилеи, чтобы сказать слова утешения той, которая не видит меня в упор. И тогда я пообещал себе: последний альбом – и все.
В последнем-и-все альбоме была серия фотографий с их свадьбы, на каждой – кто-то из родственников, и все, видимо, из его семьи. Все – с прямыми волосами. Как ей идет платье, подумал я. Подчеркивает талию. Хотя по ее позе чувствуется, что носить платья она не привыкла. По крайней мере, уж точно не такие. Ронен – рядом с ней, сияет от счастья. Оказывается, у этого напряженного, угрюмого человека, которого я видел в Ла-Пасе, была
Потом такая фотография: они сидят вдвоем и смотрят на сцену – наверное, их поздравляют, – и хотя они не касаются друг друга, их лица светятся чувством близости. На следующей странице – фотография, на которой они целуются. И еще одна такая. И еще раз, с другого ракурса…
Да сколько можно?!
Я встал и направился к выходу.
Она сделала вид, будто не заметила, что я встал, но у входной двери я вдруг почувствовал, как меня трогают за плечо. Легко-легко касаются.
Я обернулся.
– Спасибо, что приехал, – сказала она и протянула мне руку.
Рукопожатие длилось дольше обычного. Наверняка у нее в руке была записка.
Я кивнул. И зажал записку в кулаке.
Прочитать ее я решился только в машине.
Поезжай до конца улицы, поверни налево на круговом перекрестке и езжай прямо, до памятника.
Встретимся на парковке. Придется подождать, но я придумаю какую-нибудь отмазку и приду.
Первым делом я позвонил Орне. Попросил забрать Лиори с продленки. Она сказала: это в твоем духе – спорить со мной, кто и когда проводит время с дочерью, потом вдруг уехать в Боливию на две недели, а потом заявить, что не будешь забирать ребенка. Я ответил: не преувеличивай, это в первый раз. И она знает, как Лиори для меня важна. Она сказала, что нельзя так кидать их обеих – предупреждать в последний момент. На такие фокусы ребенок плохо реагирует. Лиори и так сейчас очень чувствительная. Я сказал, что у меня нет выбора: я на севере страны и просто не успею добраться. Она спросила, что я делаю на севере. Я ей наврал. Она сказала: ты стал таким трудолюбивым после развода. Я ответил: я всегда таким был. А теперь еще надо платить алименты. Она сказала: ладно, о’кей, я заберу Лиори, хотя, вообще-то, ты этого не заслужил. Мерзавка, процедил я, отодвинув телефон от губ, а в трубку сказал: спасибо, Орна.
После чего вышел из машины. Встал рядом с памятником и стал читать имена павших за родину справа налево и слева направо. А потом по войнам. Мне пришло в голову, что после развода Лиори все время задает вопросы о смерти. Когда ты умрешь, папа? А мама когда? Куда люди попадают, когда умирают? Можно ли оттуда вернуться? Ты уверен, что нельзя?
Я посмотрел на часы и решил, что, если через пять минут Мор не появится, я уеду. Чтобы успеть сегодня обнять мою девочку.
Но и десять минут спустя я оставался там.
Наконец Мор приехала. На велосипеде. Я увидел, как она появилась из-за поворота, и у меня сердце сжалось от сострадания.
Может быть, потому, что обычно люди на велосипеде выглядят радостными. Полными сил. А она ехала как-то грустно. Чувствовалось, что ей больно.
Может быть, потому, что дорога была совершенно пуста. И широка. И от этого Мор выглядела одинокой, совсем одинокой всадницей. Или маленькой девочкой. Которая убегает от толпы детей, гонящихся за ней.
Она изо всех сил нажимала на педали. Ветер и скорость растрепали ее волосы, она заправила их за уши. Следующий порыв ветра снова растрепал их, и я вспомнил, как она ехала на велосипеде вслед за мужем по Дороге Смерти. Торопилась. И снова во мне пробудилось то же желание: сделать так, чтобы ей никто никогда не причинил зла.
Она остановилась у памятника, перебросила ногу – о, какие у нее длинные ноги – через раму, прислонила велосипед к стене павших и подошла ко мне. Ее грудь быстро поднималась и опускалась, как будто она задыхается. То ли из-за того, что она ехала на большой скорости, то ли из-за меня. Ситуация была настолько двусмысленной, что я даже не знал, можно ли обнять ее. Она ведь вдова, черт возьми.