Пророк
Шрифт:
– Или Бродскими! – добавил бородатый человечек с плешью. При этом перед мысленным взором Межутова почему-то ясно возникла забавная картина: как бородач спит, скрестив руки на груди, прижимая ими к себе потрепанный томик стихов покойного поэта-эмигранта. – Есть же люди, которые гармонично в себе сочетают и творчество, и повседневную жизнь. Так сказать, "поле попашут – попишут стихи"…
Остроносая женщина, которую Межутов заметил еще в начале встречи, вдруг громко и нервно зашуршала пакетом, извлекла из него пузырек с аэрозолью, брызнула себе в горло, облегченно вздохнула, повозилась еще чуть-чуть и снова затихла. Александр краем глаза заметил, что Дима, хоть и сидит по-прежнему
Он обратился к бородачу, стараясь, чтобы в голосе не выдал сарказма:
– Вы кого-то из таких людей знаете лично?
Послышались одобрительные смешки. Бородач смутился, его щеки и плешь порозовели.
– Нет, собственно… Да я и сам не поэт. Люблю стихи, вот и пришел послушать…
Межутов подавил в себе невольное сочувствие. В бородаче было что-то забавное и трогательное – в том, как он говорил, стеснялся и краснел. Но Александр уже настроился на жесткий словесный поединок, и ему не нужны были подобные "человеческие" помехи.
– Разумеется, степень одаренности тоже имеет значение. Есть та мера таланта, которую можно более или менее удачно сочетать с вышиванием гладью, работой журналиста, цветоводством или еще чем-то. Но и это ведь не просто уголок души, это, как я уже сказал, взгляд на мир. И у него свои требования. До какого-то времени мы удовлетворены тем, что просто пишем, но рано или поздно нам понадобится чье-то мнение о том, что и как мы написали. Потом – глядишь, признание, известность, иногда – если дарование позволяет, – даже настоящая слава… И что же – это все, что нам нужно?
Против его воли последний вопрос прозвучал хрипло. Сам того не заметив, Межутов вплотную подошел к теме, которая мучила его вот уже второй год, мучила по-настоящему тяжело, до бессониц, до сердечных спазмов. Глядя на лица перед собой, он на мгновение почувствовал себя человеком без кожи, болезненно уязвимым и неуверенным. Этим людям, для которых известность и слава были далекими сияющими вершинами, сейчас самыми важными казались совсем другие вопросы. Наверняка, многие из слушателей пришли сюда в надежде узнать какие-то рецепты литературного успеха, попросить содействия у известного поэта, постараться заинтересовать его в их только начинающейся судьбе. Александр не знал ни имен их, ни стихов. Последние два-три года ему приходилось много ездить по творческим и всяким прочим делам, так что он нерегулярно следил за выходящими в свет сборниками молодых авторов, обращаясь к ним только изредка, когда редактору требовался обзор книжных новинок. Да и вообще он жил, в основном, собой и в себе – недуг, который нередко встречается среди творческих людей и обычно внутренне оправдывается какой-то особенной глубиной личности, но в сущности, является порождением банального эгоизма и душевной лени.
То, что по какой-то непонятной причине ему пришлось хоть на миг раскрыться перед этими незнакомцами, вызвало в душе у Александра бунт. И, уже почти не понимая, что делает, Межутов хлестнул по аудитории вопросом, которого совсем не собирался задавать.
– Скажите, а зачем вы вообще пишете?
Поэты запереглядывались, заулыбались. Кто-то возвел глаза к потолку: "Боже, опять!". Александр понял, что Римма Львовна планомерно "работала в этом направлении". Он едва удержался от горького смеха. Может, сейчас он действительно услышит ответ? Ему остро захотелось вышибить этих людей из привычного для них душевного комфорта, из уверенности в какой-то особой внутренней одухотворенности, которая, по их представлениям, выгодно отличала их от всех прочих, выделяла из "толпы". Межутов поймал странно проницательный взгляд Димы, и тревожный голос внутри него зашелся в предупреждающем крике, но остановиться он уже не мог.
– Нет, правда? Для любого творческого человека рано или поздно наступает момент, когда он должен определить, зачем он делает то, что делает. Необходимо ли это для его дальнейшей жизни. Что ему это дает сейчас. Что он надеется получить в будущем. Я знаю, что в начале пути мы все жаждем славы и признания – желательно, прижизненных и всенародных. Но представьте, что у вас уже есть слава и признание. Вы добились того, о чем мечтали. Что же дальше?
Повисло недоуменное молчание. Некоторые из поэтов были явно ошарашены агрессией, прозвучавшей в словах Межутова. Александру даже показалось, что кое-кто сейчас встанет и уйдет. Но никто не ушел. Мужчина с густой седеющей шевелюрой, единственный пожилой из присутствующих мужиков, сказал с иронией:
– А что может быть дальше? Пиши себе, печатайся, живи на гонорары…
Послышались двусмысленные смешки, возможно, вызванные не столько неприязнью к Межутову, сколько стремлением скрыть душевное неудобство.
– И о чем же будете писать?
Остряк пожал плечами.
– Ну… О чем и раньше, все о том же.
– Всю жизнь об одном?
– А что такого? Есенин же вон писал про деревню да про березки. И ничего… Вот и я как Есенин буду писать.
– А потом – тоже как Есенин: "До свиданья, друг мой, до свиданья…"?
Кто-то громко не то хмыкнул, не то хрюкнул с явным одобрением, как над удачной шуткой. Александр понял, что это Дима, но почему-то не обрадовался поддержке.
Седеющий поэт не успел ответить.
– Ничего смешного в этом нет! – послышался возмущенный голос. Межутов посмотрел туда, откуда раздались эти слова и увидел там полную, хорошо одетую женщину с простоватым или, как принято называть, "рязанским" лицом, на котором читалась совершенно нерязанская надменность. Где-то Александр уже видел это лицо, причем, кажется, с точно таким же выражением на нем, но вспомнить, когда и где это было, не смог. – Неужели это обязательно – делать клоунаду из чужой трагедии?
После ее реплики Межутову как раз и стало смешно. Слово "клоунада" показалось ему удивительно подходящим к его нынешней судьбе. Он давно уже чувствовал себя кем-то вроде канатоходца: шел по проволоке день за днем, а она все не кончалась, и путь с каждым шагом делался все бессмысленнее и ненадежнее, и окружающее больше напоминало какой-то чудовищный фарс. Но признаваться в этом Межутов никому из этих людей не собирался. Он вообще уже испытывал досаду на себя и не понимал, как вышло, что он позволил разговору свернуть на такую скользкую и жутковатую тему. Но желание помучить кого-нибудь от этого только окрепло.
– Я не смеюсь, Боже упаси! Наоборот, хочу понять, почему человек пришел именно к такому финалу. Ведь это же важно! – Александр снова оглядел сидящих перед ним. Затуманенный, искаженный взгляд на этот раз отметил девушку с большими серыми глазами, которые, казалось, лучились изнутри. У девушки была пышная пшеничная коса, обернутая вокруг головы, и от всего облика веяло чем-то удивительно чистым и по-хорошему наивным. Межутов вдруг против желания почувствовал даже какую-то небольшую зависть, как мгновенный укол булавки, зависть, молниеносно переплавившуюся в презрение. "Наверное, стихи у этой исключительно про любовь!" – подумалось с неприязнью. Оторвав взгляд от юного лица, он продолжал: