Прорвать Блокаду! Адские Высоты
Шрифт:
Последние сутки лейтенант Кондрашов помнил плохо. Все переплелось – и день, и ночь, и марш по раскисшим дорогам, и атака по не менее раскисшему от дождей полю. Отчет по действиям взвода и по потерям он, естественно, сдал в роту, но…
Такая вот память человеческая.
Как командир взвода, Кондрашов помнил все прекрасно – как поднялись в атаку, как нарвались на мины, как броском преодолели заминированный участок, как выбили немцев из траншей. Все это он помнил.
Но вот совершенно выпали из памяти детали этого боя.
Хлоп! И рядовой Сергеенок катается по земле, судорожно отыскивая оторванную ступню. Санинструктор взвода бинтует культю, пока другие бойцы держат несчастного Сергеенка. Держат, закрывая ему рот ладонями. И кто-то кричит над ухом:
– Повезло парню, отвоевался!
Лейтенант не помнил этого.
Не помнил и того, как опомнившиеся немцы стали фигачить трассерами поверх голов бойцов, укрывшихся за маленькими, но крутыми берегами речки Черной.
Кондрашов не помнил и как он закричал «Вперед!», когда взлетели ракеты над полем. Мины?
А какой выбор был у взвода? Отползать назад и требовать саперов? Лежать на месте и притворяться ветошью? Но немцы могли вот-вот накрыть их минометами. И тогда никакие берега не смогли бы помочь бойцам.
Кондрашов не помнил, как он высунулся над берегом. Именно в тот момент пошла в атаку остальная рота. И немцы мгновенно перенесли огонь в сторону новой опасности. Осталось лишь подняться и ударить фрицам во фланг.
Лейтенант не помнил, как он бежал по изувеченному полю в сторону небольшого леска, в котором сидели немцы. А за этим леском была та самая железная дорога, по которой гитлеровцы перекидывали подкрепления в горячие места. Апраксин Бор… Вот бы в мирную жизнь дойти до него? Чего там – час прогулочным шагом до электрички… Еще час – и ты в Ленинграде.
А вот когда между тобой и этой электричкой в окопах закопалась смерть? За сколько ты доберешься до жизни?
Лейтенант Кондрашов не помнил – за сколько времени они добежали до траншей? Каждый шаг казался вечностью и мог быть последним. Но добежали как-то! А еще он не помнил, как прыгнул, замахиваясь лопаткой, в немецкую траншею…
– Опять стихи пишешь? – осторожно пнул Кондрашова Москвичев.
– А? Ты… Как у вас?
– Полвзвода как корова языком, – зло сплюнул Москвичев и уселся рядом, навалившись спиной на стенку траншеи. – Если бы не ты – положили бы к херям на этом поле. Курить хочешь?
– Не курю я, знаешь ведь.
– Не волнуйся. Пройдет. Смотри, распогаживает!
– Что? – не понял Кондрашов.
– На небо, говорю, посмотри, звезды видать стало. Как рассветет, музыканты концерт дадут. Зуб даю.
Кондрашов поднял голову. И впрямь – серое питерское небо вдруг разорвалось в облаках. И звезды замелькали в хвостатых обрывках низких туч.
Для пехоты нет лучше погоды – чем дождливая. Хотя бы сверху смерти не будет.
– Ладно… Я к себе во взвод. Думаю, немцы скоро в контратаку пойдут.
Москвичев зашлепал было по глине, но Кондрашов остановил его:
– Сереж, как там Павлов?
– Живой… Что ему будет?
И ушел.
Лейтенант Кондрашов тяжело встал. Надо найти Пономарева и заставить взвод копать щели – укрытия на случай бомбежки. А она будет? Она будет – точно. К бабке не ходи, как сказал бы Москвичев.
– А я ему – на в лобешник! А он с копыт! Ну, я его финочкой и поласкал! На что хочешь забожуся!
– Глазунов? Опять ты хвастаешься?
– Не хвастаюсь, товарищ лейтенант, а опытом делюсь! Самолично пять немцев вот этим ножиком порезал.
Кондрашов хмыкнул.
Если верить этому бывшему зэку – так он половину гитлеровской армии перерезал в одиночку.
– Руки покажь, – внезапно раздался голос из-за плеча лейтенанта.
– Не надо, товарищ сержант, на честного батон крошить, – обиделся Глазунов, но рукава закатал.
– Молодец, – кивнул Пономарев. – Копай дальше.
– Можно, да? – взялся Глазунов за лопатку.
Вместо ответа сержант показал рядовому волосатый кулак.
Тот принялся копать.
– Сержант, ты рукоприкладством не занимайся, – сказал Кондрашов, когда они отошли от бойцов.
– А с этим по-другому – никак, товарищ лейтенант. Хуже немца. За спиной тебе в сапоги нассыт, пока спишь. И зачем эту шушеру в армию берут? Людей, что ли, не хватает? Этих-то зачем?
– Убитых сколько? – вопросом на вопрос ответил Кондрашов.
– Пятеро. И десять раненых, – вздохнул Пономарев.
– Половина взвода, понимаешь сержант?
– А делать-то что было, товарищ лейтенант? Лучше по минам, чем под минами.
Теперь очередь вздыхать пришла Кондрашову. Лейтенант остановился, дожидаясь, когда бойцы выкинут из траншеи очередного ганса. Выкидывали немцев на бруствер. Лишняя защита все-таки. Потом Кондрашов снова зашагал, проверяя свое маленькое взводное хозяйство.
– Под Мясным Бором так же было? – спросил он у помкомвзвода.
Пономарев помолчал и тяжко ответил:
– Хуже было. Там… Не приведи Господь такое увидать. Потом вспомню. После войны.
– Пономарев, тебя как зовут? – внезапно для себя спросил Кондрашов.
– Будто вы не знаете, – хмыкнул рыжий челябинец. – Андреем, а что?
– А меня Лешей, сержант.
– Тоже неплохо. Товарищ лейтенант, а что насчет пожрать? Не мешало бы!
– Пока на трофеях. Как будет кухня, так и пожрать будет.
На том и расстались, если можно, конечно, назвать это расставанием. Взвод лейтенанта Кондрашова занял узкую позицию в сто метров шириной. Справа – Москвичев, слева – Павлов. За спиной – Родина. Впереди – немцы. А за ними, немцами, грохот Ленинградского фронта. Вот, рукой же подать! Сверху над всем этим старший лейтенант Смехов и старший политрук Рысенков. Над ними еще начальство и еще. Вплоть до Господа Бога.