Прощание без возвращения? Смерть и потусторонний мир с точки зрения парапсихологии
Шрифт:
Элизабет Тамбке пребывала во время сеанса ясновидения в состоянии полного бодрствования и была готова в любое мгновение продемонстрировать свой дар; так что специальный «сеанс» оказался просто не нужен. Она видела фигуры (образы), но видела их не своими физическими глазами. Она каждый раз закрывала глаза, потому что только так она и могла видеть духовные существа. Ольхафер долго колебался, прежде чем признать наличие таких существ, «… но под тяжестью бесчисленных доказательств, которые были мной получены, я был вынужден прийти к осознанию, становившемуся под грузом неоспоримых фактов все более зрелым, что мы окружены духовным миром и духовными существами, и что наши умершие в действительности не умерли, а продолжают
А вот еще один пример: ясновидение в медиальном состоянии транса. Особенно поучительным опять же представляется событие, произошедшее с пастором Иоганнесом Гребером (Johannes Greber). Однажды к нему пришел молодой человек, чей внечувственный (экстрасенсорный) дар был уже известен. Как раз тогда, когда экономка пастора вышла из комнаты, молодой человек впал в транс и «оно» говорило из него: «Твоя экономка только что вышла в сад, чтобы выполоть сорняки. Это время я хочу использовать для беседы с тобой. Пожалуйста, покажи мне твою церковь».
То, что экономка вышла в сад, этого не могли знать ни пастор Гребер, ни юноша, потому что сад располагался за домом пастора, а пастор и юноша сидели в комнате на противоположной стороне дома. Церковь стояла совсем рядом с домом пастора; в нее можно было попасть, даже не переходя улицу. [38] Молодой человек следовал за пастором с закрытыми глазами шаркающей походкой. Войдя в церковь, он сказал: «Но ведь алтарь стоит над скелетом лежащего в земле мертвого человека. Да и под полом нефа (предела) находится некоторое количество скелетов. Здесь раньше было кладбище». Пастор Гребер ничего об этом не знал. Его попросили разузнать обо всем этом у самых старых членов церковного прихода; он это сделал, и позже выяснилось, что все сообщенные сведения были верны.
38
Один мой знакомый тщательно проверил и подтвердил данные Гребера — по крайней мере те, что имели место на немецкой территории. Лет десять назад были еще живы свидетели и участники событий, описанных пастором Гребером.
Тогда юноша обратил свои закрытые глаза к органу со словами: «Ты знаешь, что я обычно не даю советов в чисто материальных вещах. Но сегодня я хочу сделать исключение. Ты приобрел орган. Скажи своему органисту, чтобы каждый раз, закончив играть на органе, он вдавливал все регистры до отказа в орган; в настоящее время три регистра еще наполовину вытянуты. Поэтому пыль и влага оседают на трубах органа, с течением времени все более и более отягощая чистоту звуков…»
Пастор Гребер замечает по этому поводу: «Шпильтиш (кафедра управления) органа была заперта на замок, так что не видно было ни клавиш, ни регистров. А уж тем более их нельзя было рассмотреть со стороны алтаря, где мы находились в тот момент. Оттуда мы бы ничего не увидели, даже будь орган открыт».
Картина одного из боковых алтарей изображала смерть св. Иосифа; Иисус и Мария стояли у его смертного одра. «Это изображение неправильное, — сказал юноша. — Иисус не присутствовал при смерти Иосифа».
Перед изображением распятия Иисуса Гребера спросили: «Как ты думаешь, что при распятии причиняло ему наибольшую боль?» Гребер ответил: «То, когда ему в ладони и в ступни вколачивали гвозди». «Нет, не гвозди, а жажда. Гвозди мощным ударом загнали сквозь ладони и ступни. Поэтому гвозди поначалу не причинили сильной боли, а, скорее, оглушили его. Так же, как ваши раненые на войне в первые мгновения почти не чувствуют самых тяжких ранений. Но жажда вследствие потери крови — это было самое ужасное; так же, как у ваших раненых… Никакая физическая боль не сравнится с мукой медленной гибели от жажды».
Пройдя дальше, они оказались в боковой часовне. Там висела деревянная икона девы Марии, перенесенная из монастыря, руины которого находились поблизости. «Эту картину уже давно ищут два страдающих духа, проклятые находятся там внизу, у руин монастыря». Пастор с удивлением спросил: «А почему эти духи ищут икону Марии? Ее ведь так просто найти здесь. Да к тому же, какая польза страдающим духам от этой иконы?» В ответ пастор услышал: «Ты не понимаешь? Духи, в наказание за их дурные дела привязанные к какому-либо месту, не могут выйти за пределы очерченного им «круга проклятия». Поэтому и эти духи, «сосланные» в долину с монастырскими развалинами, не в состоянии подойти к этой церкви. И поэтому вынуждены искать икону Марии в границах очерченного им круга… Что касается того, какая польза им могла бы быть от изображения Марии, то действительно: сама по себе икона им не поможет. Но нечто другое, связанное с иконой, некогда приносило им облегчение. Еще когда икона стояла в монастыре, туда приходило множество людей помолиться перед ней. Многие творили молитвы за «бедные души», так вы называете страдающих духов. Правда, молитва не может уменьшить их вины и наказания. Но они слышат, воспринимают молитву, и их мысли тоже обращаются к Богу. Тем самым они испытывают облегчение в своем состоянии. С тех пор, когда икону оттуда забрали, никто не приходит туда молиться, и духи лишены благодати, которую некогда давала им молитва…»
Тут они (Гребер и юноша) подошли к лестнице, ведущей к органу, и пастору очень захотелось узнать, как обстояло дело с выдвинутыми наполовину регистрами. Кроме того, он решил спросить потустороннего, умеет ли тот играть на органе (сам юноша играть не умел). Так обладал ли невидимый гость достаточной властью над телом юноши, чтобы заставить его играть на органе? Поколебавшись, Гребер все же задал этот вопрос. «Хорошо, если тебе это доставит удовольствие», — прозвучало в ответ. «Я тут же поспешил в ризницу и взял там ключи. Мы поднялись по лестнице к органу. Я открыл ящик и сразу взглянул на регистры. Точно! Три из них были выдвинуты…»
Гребер продолжает: «Потусторонний (в облике юноши) сел за клавиатуру, вытянул регистры и начал играть. Сначала тихо и нежно, протяжными аккордами. Затем сильнее, громче. Чем дольше он играл, тем все более нарастали звуки. Наконец, игра достигла апогея. Во всех регистрах бушевали волны, кипела пена валов, завывала буря. Это был настоящий ураган, способный с корнями вырывать из земли деревья. Постепенно буря звуков стала стихать, и в конце музыка сошла нежными, спокойными тонами на нет. Без всякого сомнения — за инструментом сидел мастер!»
Когда музыкант встал из-за органа, Гребер запер инструмент на ключ, потусторонний спросил его: «Ты знаешь, что я только что сыграл на органе?… Я сыграл твою жизнь». Пастор удивленно взглянул на говорившего, так как не мог даже подумать, что можно сыграть жизнь человека на музыкальном инструменте. Тогда он услышал: «Жизнь человека подобна картине. Ее можно написать красками, а можно и звуками. Каждый цвет представляет собой звук, а каждый звук — цвет. Есть ясновидящие, воспринимающие все звуки в красках, отделяя гармонию от дисгармонии не на слух, а видя перед собой звуко-краски. Поэтому каждую картину можно сыграть, словно видя перед собой ноты. По крайней мере, это возможно в мире духов».
Они молча сошли вниз по лестнице до самой двери в церковь, через которую вошли. Тут юноша остановился: «Я хочу попрощаться. Я не могу зайти в ваш дом, потому что твоя экономка как раз собирается вернуться из сада в дом, и мне не хотелось бы, чтобы она увидела юношу в состоянии транса. Сейчас прислонюсь к этой стене. Поддержи тело юноши, не дай ему упасть, когда я выйду из него».
Пастор Гребер выполнил все, что ему было сказано, и ему пришлось собраться с силами, чтобы удержать падающее тело юноши в вертикальном положении, когда потусторонний выходил из него. Однако юноша тут же пришел в себя и был весьма удивлен, обнаружив себя и пастора в церкви. Он помнил только, что находился со священником в его доме. Об игре на органе и беседе в церкви он ничего не помнил.