Шрифт:
Предисловие
Перевод Ю. Живовой
В богатой и многообразной польской литературе военного времени и первых послевоенных лет Тадеуш Боровский занимает совсем особое место. Он прожил всего лишь двадцать девять лет, литературное его наследие невелико, не лишено внутренних противоречий, многие замыслы остались незавершенными, — и все же его значение трудно переоценить.
Еще при жизни у него было много читателей, его произведения потрясали, хотя отношение к ним было далеко не однозначным. Почти каждый его рассказ, каждая книга вызывали споры и возражения. Их критиковали и часто даже осуждали с разных позиций и по разным причинам. Они не укладывались в привычные рамки, поэтому в них часто усматривали проявление необузданного юношеского нигилизма. Сам Боровский не стремился помочь читателю: он писал свободно, безоглядно, не боялся выставить себя в неприглядном виде, был раздираем противоречиями своего времени и своей психики. И только после его трагической смерти, после того как были собраны уцелевшие произведения, выяснены не известные ранее факты биографии, в перспективе
Боровский дебютировал во время оккупации, в конце 1942 года. Ему было двадцать лет. Он работал в Варшаве кладовщиком строительной конторы в районе Праги и изучал полонистику в подпольном варшавском университете. Война ускорила процесс созревания нового литературного поколения. Среди соучеников Боровского по университету оказалось много молодых поэтов: Кшиштоф Камиль Бачинский, Вацлав Боярский, Тадеуш Гайцы, Анджей Тшебинский, Здислав Строинский, Станислав Марчак-Оборский и другие. Благодаря этой молодежи в оккупированной Варшаве появились первые ростки литературной жизни. Однако им не легко было преодолеть пережитую катастрофу и обрести новое, свое, идейное направление. Большинство объединилось вокруг журнала «Штука и наруд» («Искусство и народ»), связанного с организацией правого толка «Национальная Конфедерация», которая в оккупированной стране продолжала вынашивать мечту о великодержавной Польше. Боровский, так же как и Бачинский, был ярым противником этой идеологии (на этой почве он разошелся со своим школьным и университетским другом Анджеем Тшебинским). Из послевоенных воспоминаний Боровского об этом периоде видно, с какой страстью и верой в науку и искусство он погрузился в занятия, зачитываясь философами и поэтами. А вскоре и сам выступил как поэт. Тогда же вокруг него образовался литературный кружок, ставший центром левой и сочувствующей ей творческой молодежи, который противопоставлял себя «Искусству и народу». Собиралась молодежь обычно в помещении склада на Скарышевской, где работал и жил Боровский; они устраивали диспуты, читали стихи, развлекались. Несмотря на грозное время, они не хотели отказываться от того, «в чем радость юности и поэзии». Тяжело работая, Боровский в эти страшные годы жил как в «золотом веке»: отдавался науке, поэзии, дружбе, любви. Все, о чем он мечтал, что любил, что ненавидел, стало темой первых его поэтических опытов. В конце 1942 года он решил вслед за «Избранными стихами» К.-К. Бачинского издать томик своих стихов и отпечатал его на гектографе в складе на Скарышевской. Это был поэтический цикл «Везде, где земля…». Дебют не был эффектным. Мрачными, раздерганными «метафизическими гекзаметрами» изображал он свершающийся апокалипсис. В цикле было лишь одно стихотворение, написанное ямбом, — «Песнь», оно оканчивалось пророческими словами:
Как труп на поле боевом,лиловы небеса в потемках.Что мы оставим? Ржавый ломи смех язвительный потомков.В то время почти все молодые поэты писали «катастрофические» стихи, частично они были навеяны предвоенной поэзией, но прежде всего самой окружающей действительностью. Катастрофизм Боровского выделялся на общем фоне более широким восприятием эпохи, которую Андре Мальро окрестил «годами презрения» (по названию его романа), ощущением значительности и трагизма зарождающейся поэзии и наконец стоицизмом мужественного человека, который, сопротивляясь судьбе, сознает весь ужас и масштабы происходящего. Не удивительно поэтому, что весь цикл, а особенно «Песнь» не нашли понимания у большинства первых читателей, а сверстникам из «Искусства и народа» показались плодом малодушия.
Поэзию Боровского трудно понять, не зная обстоятельств его жизни. Трагедия эпохи коснулась его еще до того, как началась война. Он родился в 1922 году в Житомире на Украине, и уже в раннем детстве ему пришлось пережить арест и ссылку родителей. Он остался один, под присмотром дальних родственников. В 1932 году его отец, отбывавший ссылку на дальнем севере, смог вернуться в Польшу благодаря предпринятому властями обмену, и тогда же был репатриирован вместе с братом десятилетний Тадеуш; годом позже вернулась мать. Семья поселилась в Варшаве. В Польше их ждала нелегкая жизнь. Отец поступил рабочим на фабрику Лильпоппа, мать подрабатывала шитьем, сыновей отдали в интернат ордена францисканцев. В сентябре 1939 года, во время осады Варшавы дом сгорел, и семья осталась без крова. Нужно было начинать зарабатывать на жизнь и учение. Знакомство с «годами презрения» для Боровского началось рано. Война и оккупация оказались не первыми тяжкими впечатлениями его юности. Все это определило мрачный, в своем роде единственный колорит сборника «Везде, где земля…».
Через несколько месяцев после поэтического дебюта, в феврале 1943 года, Боровский был арестован гестапо. Внезапно исчезла его невеста, и когда он, ни минуты не раздумывая, отправился на поиски, то попал в засаду и был брошен в тюрьму Павяк. Вскоре его вывезли в самый крупный гитлеровский концлагерь Освенцим, где уже на всю мощность работали крематории. Боровскому вытатуировали на руке номер 119198. Проработав несколько месяцев в Будах и Гармензе, он тяжело заболел и попал в освенцимский лазарет. Когда он был уже вне опасности, друзьям удалось оставить его там в качестве санитара. Неподалеку, за колючей проволокой, в еще более ужасных условиях находилась его невеста. Тадеуш пытается наладить с ней связь, передает ей лекарства.
Позднее воспроизведенные автором письма к невесте сложатся в рассказ «У нас в Аушвице…». Вскоре он добровольно оставляет лазарет и вступает в команду «дахдекеров» — лагерных
Реакция Боровского на арест и лагерные мытарства была поразительной. Казалось, он ничего иного и не ожидал, был ко всему готов. В превратностях своей жизни он видел лишь закономерность общей судьбы. В тюрьме и лагере он не перестает писать. На рождество 1943 года создает в Освенциме цикл лагерных колядок, в лагере поют его песенку о любви, которая «сильнее смерти». В стихах и письмах, адресованных невесте, молодой поэт, студент варшавского университета, старается постигнуть тайну лагеря, сопоставить его со своими представлениями о человеке, с бессмертными мифами европейской культуры.
Я, певец человека, в грязном лежу бараке,взглядом ловлю легенду, как птичий полет в облаках,только ищу напрасно в глазах человеческих знака.Есть человек, лопата, ров да похлебки черпак…Лагерных стихов Боровского сохранилось немного, но и то, что уцелело, эти необычные свидетельства складываются в страшную картину ада («люди горят, как груды добрых смолистых дров»), в рассказ о «царстве зла, где нет Бога», «где брат оподлившийся губит брата», в жуткую эпопею «тела блуждающего, битого тела, на границе жизни и смерти». В этом кошмарном мире, где попраны все человеческие ценности, где идет борьба лишь за выживание, ослепительно сияет любовная лирика Боровского, его «Солнце Освенцима».
1 мая 1945 года лагерь Дахау Аллах был освобожден Седьмой американской армией. Но Боровского не сразу выпустили на свободу. Из страха перед столпотворением, которое могло возникнуть при освобождении громадной массы людей, согнанных гитлеровцами в глубь рейха, американцы организовывали лагеря для перемещенных лиц и постепенно их разгружали. Боровский снова оказался за проволокой, в бывших казармах СС во Фреймане, предместье Мюнхена. Оттуда он вышел благодаря случаю сравнительно скоро: его вызвали в Мюнхен, когда там создавалось Бюро розыска родственников при Комитете Польского Красного Креста. Боровский усиленно занимается розысками и прежде всего пытается найти свою невесту, о судьбе которой долго ничего не знает. Он шлет письма во все концы, пишет поэтическую «Молитву к Марии». И наконец через несколько месяцев находит ее — тяжело больную — в Швеции, куда незадолго до концы войны была вывезена специальным эшелоном часть женского лагеря Равенсбрюк. Боровский считал, что им легче будет соединиться, если он останется в Германии. Но, несмотря на отчаянные усилия и содействие друзей, добиться этого не удалось. Освобожденная Европа не была милостива даже к влюбленным.
Пребывание в лагере для перемещенных и год, проведенный в Мюнхене, оказались для Боровского очень плодотворными. Еще в лагере, где ему сопутствовала поэтическая слава (не всегда облегчая жизнь!), он получил предложение от соузника, бывшего издателя и прекрасного графика Анатоля Гирса, издать сборник варшавских и лагерных стихотворений. Теперь Гирс осуществил свое намерение. В известном мюнхенском издательстве Брукмана появилось изящное, библиофильское издание — третий том поэзии Боровского, называвшийся «Имена течения» (второй, скромный сборник лирических стихов друзья издали в Варшаве, когда Боровский был еще в Освенциме). Но — самое главное — он продолжает писать стихи: стихи об освобождении и о новых порядках в Европе, которые он наблюдает с немецкого пепелища. После всего, что пережила Европа, после всего, что испытал он сам, он надеялся, что восторжествует справедливость, опирающаяся на правовые нормы, что уцелевшая в схватке с фашизмом Европа восстановит давние традиции свободы и демократии. Но, по мнению поэта, этим и не пахло. Преступления оставались безнаказанными, правосудие было лицемерным фарсом, в конце второй мировой войны уже маячило начало третьей, а тем временем американцы насаждали в Европе свои порядки. Поэзия Боровского дышит горечью и иронией. Она взывает к возмездию и отмщению (эти чувства в то время охватили сотни оставленных без крова людей), не чужды ей и мысли о свершении правосудия своими руками. Боровского самого пугают эти опасные порывы: он хотел бы, чтобы суд вершился законным порядком, а он, поэт, вернулся бы к нормальной жизни. Но нет спасения от собственного опыта и собственной памяти. Когда рушатся надежды, связанные с освобождением, поэзию Боровского вновь заполняют мрачные сонмы призраков прошлого. Пред ним предстают сожженные, расстрелянные друзья-узники. В прекрасных стихах «Погибшие поэты», «Уход поэта» и других, посвященных павшим в бою товарищам его варшавской молодости, возникает, несмотря на некогда разделявшие их взгляды, чувство вечного единения в смерти, которое предопределяет и его судьбу:
зовет травяная глубь, лугов замогильных зелья,дальше иду, под землю, глубже и глубже,к вам в подземелья.В ожившей памяти рождается сознание вины перед павшими — близкими и незнакомыми — за то, что выжил! Сознание вины, тяготеющее над каждым участником этой трагедии: «А кто же из вас, живых, смерть видевших, — без вины?» Это чувство вины всех уцелевших, и своей собственной, одновременно сочетается с «мистической верой» в нравственное возрождение человечества, которое, несмотря ни на что, должно с их помощью наступить. Среди пассивности окружающего мира Боровскому все яснее становится, что эта задача для него связана с «Землей расстрелянных», с возвращением на родину.