Прощание с Марией
Шрифт:
О его смерти я узнал из письма нашего общего приятеля, редактора нелегального литературного журнала «Дорога», который после Варшавского восстания больной туберкулезом, веся немногим больше сорока килограммов, пешком прошел из концлагеря на Эльбе до Варшавы.
В концлагере я не знал, как
Когда весной 1946 года мы с редактором «Дороги» шли улицей Новый Свят, он у того места, где возвышалась шероховатая стена, и рядом лежали увядшие, засохшие цветы и огарки давно сгоревших свеч, приподнял шляпу и сказал в ответ на мой удивленный, мимолетно брошенный туда взгляд:
— Здесь расстреляли Анджея. Сними шляпу.
И, когда мы миновали это место казни, одно из сотен подобных ему мест в столице, Сташек, рассеянно, словно думал о чем-то другом, сказал мне:
— Знаешь, когда тебя арестовали, Анджей выхлопотал в Делегатуре Лондонского правительства деньги тебе на посылки. Он был одним из первых, кто позаботился о тебе.
О себе он, к сожалению, не заботился. Кто раз его видел, запоминал на всю жизнь. Он ходил в башмаках на деревянной подошве, высокий, небритый, с ироничной усмешкой в глазах. Он обедал в столовой немецкой фабрики, потому что в Варшаве не нашлось никого, кто захотел бы дать поесть этому человеку. Впрочем, может, он был слишком горд, чтобы брать там, где не было риска. За обедом к нему подошел немец, мастер, в сопровождении двух гестаповцев.
— Вы
Проверили — не работал. Хуже того, документы у него были фальшивые. Настоящего своего имени не назвал. Дом, в котором он якобы жил, не существовал с сентября 1939 года. Этого было достаточно, репрессии в ту пору усиливались.
— Знаешь, эти парни, — продолжал редактор, когда мы миновали полуразрушенный костел св. Креста, с купола которого Христос, несущий свой крест, указывал прохожим дорогу, — эти парни необыкновенно мужали перед лицом смерти. Вот и Анджей. Он отрекся от косных националистических взглядов. Почувствовал в себе призвание поэта. Ведь он был создателем движения деятелей культуры, Союза свободных художников… Необыкновенный, удивительный парень!
Анджея увезли в Павяк. Он был в хорошем настроении:
— Кто знает, может быть, теперь, в тюремной камере, когда у меня будет немного времени, может быть, теперь я и напишу магистерскую диссертацию?
Не написал он ее. Когда приговоренных расстреливали, они выкрикивали антинемецкие лозунги, призывы к свободе. Во дворе Павяка с них в целях экономии снимали одежду, на голые тела напяливали бумажные рубахи. Им делали уколы, чтобы они не вырывались из пут. Это выглядело бы неэстетично во время публичного расстрела.
И рот его, рот поэта, залили гипсом и убили его среди бела дня на главной артерии столицы, на глазах загнанных в подворотни прохожих.
Всякий раз, когда я прохожу мимо этой порыжелой разбитой стены, мне кажется, что я виноват — я и все мы — в том, что мы живем.