Прощание с миром
Шрифт:
Тем не менее рано с утра мы потащились на ближайшую гору. Мы не хотели ничего пропустить, поэтому мы пораньше поднялись. Нам сказали, что надо еще до рассвета...
Мир все еще спал, только ревела река и над смутными вершинками деревьев начинался гомон. Там что-то пробуждалось. Было тихо. В поселке висели афиши, извещавшие о нашем выступлении. Мы шли по росе, по мокрой траве, сначала по поселку, через плетни и огороды, потом через мост, через какой-то ручей. По плотине мы перешли вслед за мычащим стадом. А дальше — тропой,
Солнце еще не вставало, но горы, самые дальние, уже окрасил золотой свет. Нам казалось, что сюда, в долину, придет оно не скоро, мы еще успеем подняться.
Мы уж собирались повернуть, но неожиданно впереди себя увидели идущего по дороге путника.
— Эй ты! — прокричал один из нас. Был с нами такой, ездил. Он всем говорил «эй!»...— Эй ты! — крикнул он ему.— Послушай!
Есть люди, которые считают, что они с народом запросто. Таков был и этот человек... Мой товарищ горячился, но я молчал. Мы и тут поморщились, но промолчали.
Повстречавшийся нам гражданин, в дождевике, в бахилах, сдвинул шапку на лоб. Он, видимо, удивился, не понимая, что это к нему обращаются, но потом поглядел на нашего приятеля, умеющего разговаривать с народом, и улыбнулся.
— Вот мы, писатели,— начал тот.
Мы этого нашего спутника подцепили за собой из Москвы и теперь, нечего делать, терпели всю дорогу... Он вот так и в деревне, где мы выступали, часто, во время выступления, одергивал кого-нибудь из сидевших в зале, чувствуя за собой право и власть.
Мы наконец нагнали идущего впереди, поравнялись и пошли рядом с ним.
— А вам зачем на Верблюжью? — спросил наш незадумывающийся друг.
— А за цветами иду, за колокольчиками,— сказал этот человек. — Девочке цветы ношу!— сказал он с вызовом.
Основательно поднадоевший нам наш собрат пожал плечами. Он не терпел никаких недомолвок. Все, что не входило в его представления, он порицал. Ему было странно, что кто-то еще в этом селе в горы ходит.
И хотя разговор был смят, мы понемногу разговорились. Незнакомец посматривал на солнце, он спешил и торопил нас.
«Иначе не долезем»,— сказал он и все время оборачивался, оглядывался на нас. Он приехал сюда, сказал он, в первый раз еще до войны, двадцать лет назад, и с тех пор приезжает каждое лето. Хотя бы на неделю, да вырывается сюда каждый год.
— А за колокольчиками,— сказал он, добродушно смеясь, и оглянулся на нашего друга, чувствуя спиной, что у того уже готово сорваться «зачем?».
Мы стали наперебой расхваливать здешнюю природу, сказав, что приехали только вчера и впервые здесь, в этом крае, на целине.
Мы все еще шли по дороге, которая огибала гору. По-видимому, подниматься нам было еще не пора.
— Там дальше тоже хорошие места будут,— сказал он.
Яуже не помню, как начался разговор. Должно
Этот Колька Снигирев был другом нашего детства. Потому что тогда все мальчишки и девчонки мечтали водить машину. Сельские мальчишки тех давних лет наших, которые все сплошь хотели быть шоферами, ездить на тракторе, а еще лучше быть шоферами, переписывали ее себе в тетради. Ну как же! Да и девчонки! Мы все переписывали ее себе в альбомы. До сих пор звенит в ушах этот напев. И даже какие-то отдельные слова остались...
Чуйский тракт до монгольской границы...
Так она именно и начиналась. Трагическая песня тридцатых годов, которая кончалась гибелью шофера в результате любовной истории...
Как часто пели ее тогда на дорогах родной страны. И там, где я раньше жил, совсем уж в глухой вятской деревне, и потом, когда я переехал на Кубань, ее и там знали, эту песню, и там какой- нибудь шкет-парнишка ехал на быках с хворостинкой в руке по степи и тоже пел:
Звали Колька его, Снигирев!
— Как, разве у вас знают эту песню?— спросил прохожий. Он, видимо, сомневался все больше.
Мы подтвердили. Да, и в Воронежской области, и в Москве, да и на Кубани.
Там еще была замешана Маруська, любимая девушка того Коли... Но про Маруську мы так хорошо не помнили, забыли!
Вчера, как только вырвались на Чуйский тракт и пошли над этой прыгающей под нами Катунью, мы сразу спросили у водителя нашего, знает ли он песню о Кольке Снигиреве. И он сразу откликнулся: «А как же!» И отозвался о нем как о знакомом. Так что мы даже удивленно переглянулись между собой: смотр и-ка! И узнали, что если ехать дальше по этому пути, то где-то возле Онгудая, не помню на каком километре, и будет Колькина могила. И руль на могилу положен... Рядом с дорогой холмик и на нем — штурвал, колесо помятое положено.
А так как мы все время думали об этой могиле, то мы сразу же принялись говорить и о могиле, и о песне, и о том, как разбился Колька Снигирев, и мы пожалели, что не доехали вчера до его могилы. Чуйский тракт ушел в сторону, а мы повернули другой долиной и приехали в благодатный уголок этот, так и не доехав до Онгудая.
Должно быть, для того только, чтобы доставить удовольствие человеку, который вызвался нас повести на гору, мы с нетерпением делились с ним всеми этими сведениями.
Он молчал, слушая, как мы говорили ему о песне и о том, как разбился Колька Снигирев, и усмехнулся. И даже, когда дошли до могилы, рассмеялся и, как-то заново пристально разглядывая пас, сказал, что, может быть, можно доехать и до такой могилы.