Прощание
Шрифт:
С выступа мостика по левому борту я вижу весь корабль. Каждый раз он выглядит по-новому. Швартовочные лебедки и якорные шпили, которые с палубы воспринимаются как громадные железные махины, отсюда кажутся игрушечными. Даже окружность горизонта другая, удаленная, и след кормовой волны длиннее самой волны, которую я вижу с палубы.
Я карабкаюсь на пеленгаторную палубу, и круг, который образует видимый горизонт, еще больше расширяется. Теперь надо мной только передающая антенна, радиолокационная мачта с реями для флагов и сигналов и УКВ-антенна, и когда я опускаю
Очень красивые черно-белые птицы, выглядящие как гибрид морской ласточки и чайки, летают стаями вокруг корабля. Зыбь спала. Я воспринимаю это как настоящее благо.
Стоя на мостике рядом друг с другом, мы оба скользим взглядом по поверхности моря.
— Волнение моря — пять, сила ветра — шесть. Это точно, хотя бы примерно?
— Да, точно.
Однако погода ведет себя более или менее прилично.
— Да, конечно, — говорит старик. — Но я до сих пор не знаю, сколько человек придет на прием. Все должно быть хорошо подготовлено. Мы же не хотим осрамиться.
Теперь я знаю, что мучает старика. Так как у меня нет наготове слов утешения, то, чтобы отвлечь его, я говорю:
— Пойдем в штурманскую рубку, я хочу посмотреть, где мы сейчас находимся.
— Между прочим, — говорит старик в штурманской рубке, — первый помощник написал стюарду первоклассный аттестат. Он, очевидно, считает его хорошим человеком. Во всяком случае, это пример для иллюстрации теории относительности.
— Скажешь тоже! — Не знаю, что меня больше возмущает: этот расхлябанный стюард или этот обычно педантичный первый помощник, который расхваливает именно этого ленивого парня.
— Ты не заметил, насколько угрюмым выглядит первый? — спрашивает старик. — Если бы от него зависело, нам пришлось бы посылать одну телеграмму за другой. Он хочет совершенно точно знать, когда мы прибудем, но не из-за приема, а из-за вопроса с отпуском. Я ему уже несколько раз говорил: «Еще слишком рано». Но его единственная забота — узнать, когда он может выложить бумагу в коридорах: уже в воскресенье или только в понедельник. А я ему сказал: «Мневсе равно, когда вы это сделаете». Он очень обиделся.
— Что это за бумага?
— Упаковочная бумага в метровых рулонах для предохранения поливинилхлоридного покрытия от повреждений, прежде чем начнется засыпка угля. Ты же хотел, — говорит старик, но сразу же замолкает, видя, что я слегка качаю головой, — очевидно, он чувствует, что сегодня вечером я не хочу говорить о Симоне, а потом начинает снова: — Ты же хотел рассказать мне об одном бараке?
— Это был так называемый временный домик, и он принадлежал мне.
— Тебе?
— Да, мне! Но это была всего лишь развалюха, неотапливаемая. Ее поставил один коммерсант из Мюнхена в середине войны, который, очевидно, распорядился по ночам доставлять в этот дом картонные коробки, а в коробках — ни за что не угадаешь — были электрические лампочки. Тысячи электрических лампочек!
— Ничего удивительного, — говорит старик, — что не было лампочек. Ни за деньги, ни за добрые слова, всю войну не было.
— А потом, сразу же после войны, появился тип из породы тех, кого трудно раскусить, голландец и определенно агент. Этот человек обнаружил склад электрических лампочек и взял коммерсанта в оборот. Как он загнал эти лампочки, я не знаю, но этот спекулянт так расстроился, что был рад продать мне пустующий барак — там я устроил ателье. Позже мы сломали этот «временный дом», теперь он стоит заново построенный в саду нашего дома — ностальгия!
Старик смотрит на меня с улыбкой и спрашивает о причинах этого.
— Я снова представил себе этого агента — крайне примечательный человек, выигравший от войны. Выглядел, как Дуглас Фербенкс, если тебе это о чем-то говорит. Он пытался шантажировать нашу соседку, но не на ту напал. Бесстрашная и постоянно подвыпившая баба просто вышвырнула его. Но эта соседка до этого была и без того сурово наказана, к тому же безосновательно. В связи с тем, что той осенью вечные дожди и бесконечное движение танков и джипов превратили верхний слой земли во дворе в месиво, неотесанные техасские парни, стоявшие у нас на постое, вытащили из передней и комнат первого этажа большие дорогие персидские ковры, разрезали их на полосы шириной примерно в один метр и выложили ими дорогу в грязи.
— Хорошие освободители, — бормочет старик.
— Очевидно, можно сказать и так! Тут я, как шеф полиции, должен был бы вмешаться и привлечь этих парней к ответу.
Но попробуй это сделать! Эти упитанные парни почти каждый день что-нибудь да разносили в щепки. Заметил ли ты, что солдатня любой страны стреляет по зеркалам независимо от того, являются они дорогими, или дешевыми, или даже особенноценными?
— Ты прав, — говорит старик, — наши тоже это делали. Спроси лучше какого-нибудь психолога.
— Мне пришлось бы много возиться, если бы я захотел осведомиться относительно психопатологии на войне. И о психопатологии войны.
— Верно! — говорит старик и смотрит на меня выжидательно: я должен продолжать.
— Есть еще более «симпатичные» примеры такого рода. То, что творили наши французские оккупанты, объяснялось не только отсутствием домашнего воспитания. Как абсолютно пригодная для съемок кино, в моей памяти сохранилась сцена движения четырех французских танков, которые вышли во время проливного дождя, такого же длительного, который довел американцев до уничтожения ковров. Они, правда, тоже погрузили свернутые ковры, но более удивительное зрелище представляли четыре концертных рояля, большие черные инструменты, которые танки приняли на закорки. Без какого-либо навеса из парусины! И так они прогремели через дождь — вперед во Францию!
— Не хочешь ли ты что-нибудь рассказать о твоем «временном доме»?
— Ну, хорошо. Когда я вернулся из тюрьмы, то есть смог возрадоваться прелестям свободы, то обнаружил в означенном бараке, моем ателье, пошивочную мастерскую.
— Обнаружил? Означает ли это, что ты об этом не знал?
— Там разместилась одна из родственниц со своей пошивочной мастерской.
— А дальше?
— Дальше? Дальше ничего, кроме неприятностей. Это длилось до тех пор, пока мне не удалось выселить ее. Но я это пережил.