Прощание
Шрифт:
После этой длинной речи я делаю глоток и сажусь. Старик сидит молча. Я делаю глубокий вздох и продолжаю:
— Комендант был смекалистым человеком, он сказал себе: командующий германским подводным флотом не должен компрометировать себя, региональный командир подводников для вида должен говорить не то, что думает, командир флотилии не должен показывать, что знает, каковы цели. Мы в курсе. Нет необходимости расшифровывать нам тот или иной приказ. Самые молодые среди командиров, члены «гитлерюгенда, уже знали, что делать в сомнительных случаях, для них ведущие заповеди мореплавателей уже не имели силы — я имею в виду не только дело Экка.
Старик, который во время моей речи сидел прямо и неподвижно, сказал нерешительно:
— Не знаю, правильно ли все это, но что-то в этом есть.
Это придало мне смелости для продолжения вопросов:
— Я никогда не понимал того, что лодки вышли только шестого июня, когда вторжение уже началось. Почему же лодки не заняли позиции заранее?
— В 1944 году подводные лодки недолго остались бы не обнаруженными в канале, а ты знаешь, как это называлось тогда… Лодки так и остались на базах, готовые к боевому применению в день X…
— …а эту дату союзники от нас, то есть от нашей секретной службы, скрыли.
— Так оно и есть, — говорит старик и снова откидывается в кресле.
— Я знаю приказ Деница — откажемся пока от слова „камикадзе“ — наизусть: — „Любое транспортное средство противника, предназначенное для высадки десанта, даже если оно доставляет на берег полсотни солдат или один танк, является целью, требующей полного боевого применения подводной лодки. Если нужно приблизиться к десантному флоту противника, то не следует считаться с опасностью мелководья или возможных минных заграждений или какими-либо другими опасениями.
— Каждый человек и каждая единица оружия противника, уничтоженные додесантирования, снижают шансы противника на успех. — Лодка, которая при десантировании противника нанесет ему потери, считается выполнившей свою высшую задачу и оправдавшей свое существование, даже если она там и останется“. — Я перевел дух и спросил: — Правильно?
— Слово в слово! — говорит старик, а затем заученно: — Но ведь ясно, что в своем подходе к проблеме командующий подводным флотом не желал преждевременного бессмысленного самопожертвования, но ожидал более высокой степени риска ввиду чрезвычайной важности задачи отражения вторжения, чтобы, если уж вплотную подошли к противнику, рисковать подводной лодкой ради небольшого объекта.
Я чуть не поперхнулся. Что за вздор произнес старик только что своим громким голосом? Но сейчас спор со стариком ни к чему не приведет. К тому же я слишком хорошо его знаю, в том числе и его своенравные преувеличения Итак, я, как это делал и прежде, усмехаюсь:
— В то время призовые очки для получения рыцарского креста шли в двойном размере. Безумие должно было вознаграждаться специально. В то время многие даже в последний час „страдали заболеванием шеи“. Очевидно, они считали, что после „окончательной победы“ смогут стать имперскими наместниками где-нибудь, например в Пинанге. [10]
10
Пинанг (Джорджтаун) — город и порт в Малайзии. (Прим. перев.)
— В свое время это было целью и твоей жизни! — иронизирует старик.
— Конечно, и себе я выбрал Исфаган, так как охотно бываю в городах, названия которых звучат красиво. Следуя этому правилу, я, между прочим, всегда хорошо путешествовал.
Теперь по меньшей мере я довел старика до такого состояния, что он усмехается во все свое изборожденное морщинами лицо. А затем смотрит на часы:
— Пора на боковую!
О сне нельзя было и думать. Я ворочаюсь в своей койке: а нужно ли старику все еще обелять своего командующего Деница? Он что — действительно так думает? Или он хотел поднять меня на смех, как он это часто делал. Он что же, как и мой брат Клаус, так и не избавился от того, что ему вдалбливали в военно-морском училище?
„Перед завтраком — сначала на мостик!“ — приказываю я себе, когда снова рассвело. Море — серо-стального цвета. Этот цвет ему придают тысячи пенистых барашков. Корабль движется со скоростью двенадцать узлов. Горизонт легко просматривается, хотя уже низко свисают дождевые облака, почти касающиеся линии горизонта. „Increasing“ (возрастание), говорилось в метеосводке. Нос корабля все интенсивнее взмывает вверх и опускается вниз. Хорошо хоть, что на верхней палубе натянуты штормовые леера. Путь между моей каютой и палубной надстройкой с каютой старика становится все более затруднительным. Скоро его уже нельзя будет преодолеть без штормовки.
Открыли передние люки, чтобы вымыть их. Я бросаю взгляд в люк номер три: он настолько чист, что на его дне можно проводить пикник — без тарелок из пластика, жратву можно класть прямо на пол.
— На этот раз ту желаешь, так это по меньшей мере прозвучало по телефону, попасть в камеру безопасности, — говорит старик, когда я иду с ним на завтрак.
— Так оно и есть, — подражаю я ему. — Обещать-то шеф обещал, но то же делал и прежний шеф во время моего первого рейса. Но потом трах-тарарах, и не хватило времени.
— Держись! Я ничего не имею против, но шеф — упрямый субъект, и, кроме того, у него забот невпроворот.
— Как пассажир круизного рейса ты ведь тоже занимаешься не только своими вечными вахтами на мостике.
С этим старик не согласился. Он немного выпячивает губу и говорит:
— Я бы не хотел поменяться с шефом.
Старший стюард, почтенный господин, которого мы встречаем на полпути, сообщает мне, что он только что поставил перед моей каютой коробку с 24-мя бутылками хорошего пива „пильзнер“.
— Большое спасибо!
Когда я жалуюсь, что моя каюта представляет собой настоящий вибростенд, он говорит удивленно:
— Но ведь здесь ничто не вибрирует!
— Это мне знакомо, — говорю я, — на борту привыкаешь ко всему. На плавучем китоперерабатывающем заводе „Ян Беллем“, где все пропахло китовым жиром, мне говорили: „Жир? Здесь не пахнет никаким жиром!“
Старший стюард растерянно смотрит на меня: запах жира на корабле „Отто Ган“. Это для него слишком.