Прощание
Шрифт:
Теперь я полностью выдерживаю паузу, чтобы старик в достаточной мере смог представить себе сцену. Я бы с удовольствием изобразил бы все это для него в лицах.
— И он это сделал? Я имею в виду, отправился ли он к даме?
— Сразу же — в джип — и «почта ушла!»
— С тобой?
— Один.
— И что было дальше?
— Я слышал, что он ввалился в… считай, что на допрос!
— Но об этом ты узнал только позднее?
— Так и есть. Сразу же — это значит в тот же день — меня посетили оба офицера Си-ай-си. Мне было сообщено, что мне придется поплатиться — обязательно!
Старик снова делает глубокий вздох:
— Теперь я сгораю от любопытства.
Я и не думаю сразу же продолжать рассказ. Мурыжить старика — должно стать методом. Так что я говорю:
— От длительных разговоров у меня уже пена во рту. Не выпить ли нам сначала чего-нибудь?
Старик поднимается на ноги и говорит:
— Извини, а что мы будем пить?
— Что, если твое хорошее виски? Но и пиво было бы неплохо.
— Итак, виски!
Я достаю рюмки, а старик бутылку. Мы едва сделали по первому глотку, старик еще не сел, а уже просит:
— Итак, дальше!
— Я подумал: четвертовать они меня не могут, с расстрелом также ничего уже не выйдет. Я сам сгорал от любопытства. Короче говоря, когда на следующий день после обеда я вернулся домой, все двери у меня были открыты, все в моем жилище было перевернуто. Я сказал себе: «Ну и что!» Потом мне понадобилось спуститься в подвал, потому что не включался насос, и там дверь подвала была взломана, а канистра с бензином пропала.
Старик бурчит что-то непонятное, затем он спрашивает:
— Ну и?
— В ней был красный бензин!
— Понимаю! Подстроено американцами!
— Как бы не так — подстроено! Я получил бензин по всем правилам с квитанцией и запросом за подписью Паттерсона в «моторном пуле» рядом с клубной виллой.
— Значит, все было в порядке?
— Как бы не так! На следующее утро я был арестован, по-настоящему, со всеми прибабахами: четыре человека с карабинами на боевом взводе и один из берлинских парней с курчавыми волосами, присутствовавший для контроля за акцией и нахально скалившийся. Я узнал, что обвиняюсь во владении собственностью американских вооруженных сил, в соответствии с решением контрольного совета параграф такой-то или как это тогда называлось. Я, идиот, думал, что так легко дело у них не пройдет. У меня же в кармане был листок с требованием на этот бензин, подписанный Паттерсоном.
— Ну и?
— Я его предъявил, но парень схватил его и разорвал!
— Тс-тс! — произносит старик.
— Вот так! Сначала я попал за решетку, а затем в Старнберге было проведено настоящее заседание военного суда.
— Я этого не понимаю, — перебивает меня старик, — они же ничего не могли тебе сделать, автомобиль ты имел как полицейский начальник, то есть это был, так сказать, служебный автомобиль?
— Точно. Я должен был быть мобильным: каждый день перемещаться бесчисленное число раз туда и сюда между лагерем для перемещенных лиц и ратушей, и каждые пять минут сложные проблемы.
— Раскраска кулис, например, — говорит старик и ухмыляется.
— Но обвинитель — это происходило в суде низшей инстанции в Штарнберге со всеми причиндалами — выудил из «ящика фокусника» что-то несусветное. На этом бензине я мог ездить, но хранить его я не имел права.
— Гм, — мычит старик.
— Это звучало так, — обращаясь к судье, некоему майору, он сказал: «С генералом Паттоном случилось следующее. На трассе Мюнхен — Гармиш он застрял без бензина, а тут этот человек — показывая пальцем на меня, — держит канистру бензина в погребе, всего в нескольких милях от происшествия».
— Тс-с! — произносит старик снова. От нескрываемого удивления он широко раскрыл глаза, а на лбу у него появились складки, как бороздки на стиральной машине.
— Я и подумал: черт возьми, хорошо же они сработали! Видел бы обоих лейтенантов, когда они, издевательски ухмыляясь, смотрели на меня, проходившего мимо них.
Теперь старик коротко кивает, как курица, подбирающая зерно: он хочет, чтобы я говорил дальше.
— Вот тут-то я и смог увидеть, где зимуют американские раки!
Старик выпускает из легких застоявшийся воздух и бормочет: «Reeducation…»
— Я мог бы сбежать. Тип, который доставил меня в кутузку, не имел даже «пушки». Это был немецкий полицейский, а им не разрешалось иметь оружие.
— И почему ты не сбежал?
— Ну, во-первых, — куда? В Фельдафинге они бы меня сразу же схватили. Я был тогда как громом пораженный. Покорившимся судьбе, если хочешь, но в то же время упрямым. Я хотел добиться справедливости. «Так же дела не делаются!» — сказал я себе. Я все еще не понимал, чтопроисходит.
— А потом тебя освободила Симона?
— Нет, к сожалению, это было не как в дешевых романах. Пока Симона приехала, прошло некоторое время. Не достаточно ли на сегодня? Я чувствую себя довольно обессиленным.
Старик делает несколько глубоких вздохов. Затем он спрашивает:
— Почему ты ни словом не обмолвился об этом?
— Потому что у нас не было времени. Возможно также, потому что я был еще недостаточно старым для этого.
Старик задумывается, глубокие складки, напоминающие узор стиральной доски, собираются на его лбу. Неожиданно он спрашивает:
— Еще раз наверх?
— С удовольствием!
Когда позднее я, растянувшись во всю длину, лежу на своей койке и закрываю глаза, то снова ощущаю себя перенесенным в потроха камеры безопасности. Герметически изолированный от внешнего мира, я снова торчу в этом битком набитом сборище агрегатов. Эта тишина, никакого эха — ничего.
Я чувствую сильную боль справа, в области почек. Это похоже на растяжение. От тесноты в камере безопасности появились вывихи, от которых я отвык давным-давно.