Прощай, Африка !
Шрифт:
внушала мне глубокое уважение -- она казалась мне пленительной и великолепной.
У меня всегда были дружеские отношения со старухами, жившими на ферме. Именно они стали звать меня Джери; мужчины и дети -- кроме самых маленьких -- никогда меня не называли этим именем. Джери -- женское имя у кикуйю, но дается оно в особых случаях: например, если в семье кикуйю девочка родилась долгое время спустя после остальных братьев и сестер, ее называют Джери, и мне кажется, что в этом имени есть что-то особенно ласковое.
Старухи очень огорчились, когда узнали, что я их покидаю. И сейчас, вспоминая те последние дни, я вижу перед собой женщину кикуйю, оставшуюся для меня безымянной, потому что я ее плохо знала -- кажется, она была из деревни Категу, не то жена, не то вдова
колько минут она уступила мне дорогу, и мы разошлись, пошли в разные стороны. Я подумала, что у нее, по крайней мере, есть из чего строить свой дом: я представила себе, как она начнет работать, свяжет вместе свои жердочки, и у нее будет крыша над головой.
Мальчишки-пастухи с нашей фермы, которые не помнили времени, когда я не жила в своем доме, наоборот, были в большом восторге и жили ожиданием великого события, с замиранием сердца думая о том, что я когданибудь уеду. Им было очень трудно вообразить себе мир, в котором я была всегда, и вдруг меня не будет -- это казалось им невероятной дерзостью, как будто Провидение сложило с себя свои полномочия. Когда я проходила мимо, они неожиданно выныривали из высокой травы, скрывавшей их с головой, и кричали мне:
– - Ты когда уезжаешь, мсабу? Мсабу, через сколько дней ты уезжаешь?
Когда, наконец, настал тот день, день, когда я уезжала, мне был преподан странный урок: я узнала, что могут твориться вещи, которых сами мы не в силах вообразить, ни заранее, ни в то время, когда они происходят, ни потом, вспоминая о них. Сами обстоятельства могут обрести движущую силу, могут вызвать к жизни события без малейшего участия воображения или предчувствия самого человека. В таких случаях вы сохраняете связь с происходящим, старательно следуя за событиями от минуты к минуте, как слепец, которого ведут за руку, и который делает шаг одной ногой, потом другой -- осторожно, но в полном неведении. С вами случается то одно, то другое, и вы это чувствуете, но на этом вся связь с событиями кончается -- у вас нет ключа ни к причинам, ни к смыслу происходящего. Мне кажется, дикие животные, которых показывают в цирке, точно так же выполняют все свои трюки. Те, кто пережил нечто подобное, могут в каком-то
смысле утверждать, что они пережили смерть -- прошли сквозь нечто, недоступное воображению, но все же нахЬдящееся в пределах жизненного опыта.
Густав Мор заехал за мной рано утром, чтобы проводить на станцию. Утро было прохладное, и пейзаж казался бесцветным под бледным небом. Сам он тоже был бледен, часто моргал, и мне вспомнилось, как капитан китобойного судна, норвежец, объяснял мне в Дурбине, что норвежцам любой шторм нипочем, а вот штиля их нервы не выдерживают. Мы вместе выпили чаю на столе из жернова, как пили много раз до этого. Отсюда были видны горы -- там, на западе, они торжественно переживали настоящий момент в череде своих тысячелетий. Меня охватил озноб, как будто я поднялась туда, наверх.
Мои домашние слуги все еще оставались в опустевшем доме, но жизнь их, так сказать, была уже перенесена в другое место -- они отослали свои семьи и свои пожитки. Женщины Фараха и его сына Сауфе только вчера переехали в грузовике в сомалийский квартал Найроби. Сам Фарах собирался провожать меня до Момбасы, вместе с ним попросился и младший сын Юмы, Тамбо -- ему хотелось этого больше всего на свете, и когда я на прощанье предложила ему выбрать подарок -- корову или путешествие в Момбасу, он выбрал путешествие.
Я попрощалась с каждым из моих домашних слуг отдельно, и когда я вышла из дома, они, отлично зная, что положено всегда закрывать за собой двери, оставили дверь после моего ухода распахнутой настежь. Это был жест, типичный для туземцев: словно они хотели этим сказать, что я еще вернусь, а может быть, хотели подчеркнуть, что теперь двери затворять незачем, дом пуст и можно открыть его всем ветрам. Фарах вел мою машину медленно, как мне кажется, со скоростью верхового верблюда; так он ехал до поворота дороги и потом, когда дом уже скрылся 13 глаз.
Когда мы подъехали к пруду, я спросила Мора, хватит ли у нас времени, чтобы остановиться ненадолго, и мы вышли из машин и выкурили на берегу по сигарете. Мы видели под водой рыб, которых теперь выловят и съедят люди, совсем не знавшие Старика Кнудсена; им вовсе неведомо, какие это необычайные рыбы. Здесь Сирунга, маленький внучонок моего скваттера Канину, страдавший эпилепсией, догнал нас, чтобы попрощаться со мной навсегда -- в последние дни он не отходил от моего дома, боясь пропустить момент. Когда мы снова сели в машины и тронулись с места, он побежал следом за нами изо всех силенок -- казалось, что ветер гонит его вместе с облаками пыли, такой он был маленький -- последняя искорка из моего очага. Он бежал за нами по проселочной дороге до самого шоссе, и я боялась, как бы он не выскочил за нами и на большую дорогу; тогда нам могло почудиться, что вся ферма разметана ветром, и только шелуху несет по земле. Но мальчик остановился на обочине -- ведь он, какникак, оставался жителем фермы. Он стоял и смотрел нам вслед долго, пока я еще могла видеть его на повороте проселочной дороги.
По пути в Найроби мы видели на траве и на самой дороге саранчу, насекомых было довольно много, и несколько штук, шелестя крыльями, влетели в машину -- должно быть, они снова нападут на эти места.
Много друзей пришли проводить меня на станцию. Там был Хью Мартин, грузный, невозмутимый, и когда он подошел попрощаться, я увидела доктора Панглосса с моей фермы, некий символ Африки, воплощение одиночества, и вместе с тем -- воплощение героизма; он купил свое одиночество, отдав все свое достояние. Мы попрощались дружески: нам часто бывало весело вместе, и мы часто вели мудрые разговоры. Лорд Делами? немного постарел, немного поседел, и волосы у него были короче, чем в тот раз, когда я пила у него чай в резервации масаи, в начале войны, когда я сопровождала обоз из фургонов запряженных волами -- но он был так же изысканно любезен и внимателен, как тогда. Большинство живших в Найроби сомалийцев собралось на платформе. Торговец скотом, старый Абдулла, подошел ко мне и подарил серебряное кольцо с бирюзой -- на счастье. Билеа, слуга Денниса, торжественно просил меня передать привет брату его господина в Англии, у которого он жил когда-то. Сомалийские женщины, как рассказал мне Фарах уже в поезде, приехали на станцию на рикшах, но, увидев такое
множество мужчин-сомалийцев, оробели и отправились по домам.
Густав Мор пожал мне руку, когда я уже села в поезд. Поезд готов был тронуться, он набирал ход, и тут к Густаву вернулось самообладание. Он так желал внушить мне мужество, что густо покраснел; его щеки пылали, и он не сводил сияющих светлых глаз с моего лица.
По дороге, на станции Самбуру, мы вышли из вагона, и пока паровоз набирал воду, мы с Фарахом прогуливались по платформе.
С платформы были видны нагорья Нгонго -- на югозападе. Благородные очертания гор волной вставали над плоской равниной, и они были небесно-голубого цвета. Но они отодвинулись в такую даль, что даже четыре вершины казались мелкими, едва различимыми; с нашей фермы они выглядели совсем иначе. Даль постепенно выравнивала, сглаживала своей ладонью знакомые очертания гор.