Прощай, Берлин
Шрифт:
— Вы мне принесете экземпляр, хорошо?
— У меня нет ни одного, — ответил я с удовольствием, — и она не переиздается.
Наталья даже отпрянула на мгновенье, но тут же, почуяв что-то новое, снова пошла в атаку.
— А то, что вы собираетесь написать в Берлине? Расскажите мне, пожалуйста.
Чтобы угодить ей, я начал пересказывать рассказ, который написал несколько лет назад для студенческой газеты в Кембридже. По ходу я улучшал его как мог. Это занятие доставило мне такое удовольствие, что я подумал: замысел, пожалуй,
— Да, да, — повторяла она. — Да, да.
Только через несколько минут я понял, что она ничего толком не разбирает из того, что я рассказываю. Очевидно, она не понимала моего английского, так как теперь я говорил гораздо быстрее, не выбирая слов. Несмотря на все ее усилия, чтобы сосредоточиться и не отвлекаться, я заметил, что она уже изучила мою прическу и разглядела лоснящийся узел галстука. Она даже украдкой взглянула на мои ботинки. Однако я притворился, что ничего не замечаю. С моей стороны было бы бестактно оборвать рассказ — тем самым испортив Наталье удовольствие от самого факта, что я доверительно беседую с ней о том, что меня действительно занимает, хотя мы, в сущности, чужие люди.
Когда я окончил, она сразу же спросила:
— И этот рассказ будет завершен — когда?
Поскольку она уже стала моей соучастницей в этом деле, так же, как и во всех остальных, я ответил, что не знаю. Я ленив.
— Вы ленивы? — Наталья презрительно вытаращила глаза. — Разве? Тогда очень жаль. Ничем не могу помочь.
Затем я объявил, что должен идти. Она проводила меня до двери.
— И скоро вы мне принесете этот рассказ? — настойчиво повторила она.
— Да, скоро.
— Когда же?
— На следующей неделе, — уклончиво пообещал я.
Но появился я у Ландауэров лишь две недели спустя. После обеда, когда фрау Ландауэр вышла из комнаты, Наталья сообщила, что мы идем в кино.
— Нас приглашает моя мать.
Когда мы поднялись, она вдруг схватила два яблока и апельсин из буфета и запихнула их мне в карманы. Очевидно, она решила, что я недоедаю. Я слабо протестовал.
— Если вы скажете еще хоть слово, я рассержусь, — предупредила она. — А вы принесли его? — спросила она, когда мы выходили из дому.
Прекрасно понимая, что она имеет в виду, я переспросил невиннейшим голосом.
— Принес что?
— Вы знаете. То, что обещали.
— Не помню, чтобы я что-нибудь обещал.
— Не помните? — Наталья презрительно засмеялась.
— Тогда мне очень жаль. Ничем не могу помочь.
Когда мы пришли в кино, она, однако, простила меня. В фильме участвовали Пат и Паташон. Наталья строго заметила:
— Думаю, вам не нравятся такие фильмы? Для вас они недостаточно умны?
Я отнекивался, но она была настроена скептически.
— Хорошо, посмотрим.
Во время фильма она все время наблюдала
— Вот видите? Я была права. Вам не понравилось?
— Мне очень понравилось.
— «Очень понравилось». Так я и поверила. А теперь скажите правду.
— Я уже сказал. Мне понравилось.
— Но вы не смеялись. Вы сидели с таким лицом… — Наталья попыталась изобразить меня, — и ни разу не улыбнулись.
— Я никогда не смеюсь, когда мне весело, — сказал я.
— О да, возможно! Это английский обычай никогда не смеяться?
— Англичане никогда не смеются, если видят что-нибудь забавное.
— Думаете, я вам поверила? Тогда вот что я вам скажу: ваши англичане сумасшедшие.
— Ваше замечание не очень оригинально.
— А должны ли мои замечания быть такими уж оригинальными, мой дорогой сэр?
— Когда вы со мной, то да.
— Ненормальный!
Мы немного посидели в кафе возле Зоологического сада и съели по мороженому. Оно было с комками и слегка отдавало картошкой. Вдруг Наталья заговорила о своих родителях.
— Я не понимаю, почему в современных книгах пишут, будто мать и отец непременно должны ссориться с детьми. Для меня ссора с родителями просто невозможна. Невозможна.
Наталья пристально взглянула на меня: поверил или нет? Я кивнул.
— Абсолютно невозможна, — повторила она торжественно. — Ведь я знаю, что родители меня любят. Поэтому они думают не о себе, а о том, что лучше для меня. Вы знаете, моя мать — слабая женщина. Иногда ее мучают ужасные головные боли. И тогда я, конечно, не могу оставить ее одну. Очень часто, когда мне хочется пойти в кино, или в театр, или на концерт, она ничего не говорит, но я смотрю на нее и вижу, что ей нехорошо, и тогда я говорю: нет, мне не хочется, я не пойду. Я ни разу не слышала от нее ни одного слова жалобы. Никогда.
Теперь, отправляясь к Ландауэрам, я тратил две марки пятьдесят пфеннингов на розы для ее матери. И не напрасно. Когда мы с Натальей уходили, у фрау Ландауэр ни разу не было головной боли.
— Мой отец всегда стремится, чтобы у меня было все самое лучшее, — продолжала Наталья. — Он хочет, чтобы я говорила: «Родители у меня богатые, мне не нужно думать о деньгах». — Наталья вздохнула. — Но я другая, я всегда жду плохого. Я знаю, как сейчас обстоят дела в Германии, и мой отец может внезапно потерять все. Ведь так уже было однажды. Перед войной у отца была большая фабрика в Позене. Начинается война, и ему приходится уехать. Завтра то же самое может случиться здесь. Но мой отец — такой человек, ему все едино. Он может начать с одного пфеннинга и работать до тех пор, пока все не вернет.