Прощай, Россия!
Шрифт:
Здесь любопытнее всего не столько их простительная наивность (и их непростительное высокомерие), сколько тот факт, что нынешние представители «цивилизации», бывшей миражем для русских, говорили главным образом о ресторанах, словно основные ценности Запада, который они имеют честь представлять, это какие-то подливки, спагетти и суфле с сыром. Не только Пикеринг ставит «Макдональдсы» на одно из первых мест в списке показателей благополучия. Взять хотя бы такой заголовок в американской газете:
«Несмотря на угрозы, похоже, что демократия стала выше Ельцина. Да, в стране есть рестораны»47. Читателя наводят на мысль, будто величие демократии придают рестораны. Такая настойчивость не может не породить некоторых сомнений. А что, если это действительно так? Подобных перлов столько, что хоть на нитку их нанизывай. Появляется искушение собрать их на вечную память, чтобы они не исчезли в великой и все поглощающей пучине
После сокрушительного краха СССР и советского коммунизма многие занялись цитированием злополучных западных интеллектуалов, осмелившихся когда-то хорошо отзываться и о том, и о другом. Поминают и Ромэна Роллана, и Бернарда Шоу, и Жан-Поля Сартра, и Пабло Неруду. Естественно – с намерением их посрамить. Так зачем же нам ждать целых полвека? Давайте сразу составим скромненькую антологию тех, кто превозносил дела и преступления первого российского посткоммунистического режима. Многие их них – как и должно быть – не оставят в истории следов, достойных внимания, но не исключено, что кто-то все же выделится на общем фоне. Впрочем, что они собой представляют, видно сразу. Возможно, потом будет занятно покопаться и посмотреть, что тот или иной говорил и писал в наши дни. И не только о том, кто с кем спал, как кого-то отлучали от кормушки и к каким нехорошим последствиям это привело, скуп ли он был или расточителен и так далее, чему сейчас с особым удовольствием отводят свои культурные полосы итальянские газеты. Таким образом мы окажем услугу тем нашим потомкам, которые, следуя нынешней моде, но уже с помощью «Интернета», станут выискивать блох в прошлом «героев», сделавших блестящую карьеру.
Вот как, например, обрисовал Анатолия Чубайса на страницах «Нью-Йорк таймс» Майкл Гордон48. То были дни, когда и российская оппозиционная печать, и крупные газеты, близкие к власти, в очередной раз писали о скандале с выносом 538.000 долларов из Белого Дома приближенными Чубайса. Гордон, похоже, проигнорировал сей факт или решил, что все это – сплетни. А возможно, он и проверил источники, но, не найдя необходимых подтверждений, решил промолчать. Отличный пример англосаксонской профессиональной принципиальности. Жаль, что в российских газетах были уже опубликованы и протоколы допросов «похитителей», и их признания, и даже фотоснимки картонной коробки с долларами. Как бы там ни было, а Гордон начинает свою статью так: «В недрах Кремля Анатолий Чубайс организует заговор с целью осуществления следующего этапа русской демократической революции». Стоп. Остановимся на этом, потому что уже здесь достаточно материала для целого очерка. Добавим только заголовок и подзаголовок, которыми «Интернэшнл геральд трибюн» при перепечатке снабжает его статью. Итак, заголовок: «Чубайс. Прокапиталистический заговорщик в русской революции». Подзаголовок: «Экономист-реформатор старается навести порядок от имени Ельцина»49.
Не правда ли, все вместе выглядит положительно? Да, Чубайс «заговорщик», но он все-таки «прокапиталист», следовательно, заслуживает снисхождения. К тому же присутствует и романтическая нотка – «русская революция», – придающая истории этакий экзотический налет. Но со следующей строчки все приобретает уже серьезный характер. Чубайс решительно становится «экономистом-реформатором», который к тому же пытается «навести порядок от имени» выдающегося реформатора. Чего еще желать? Уже все сказано. К тому же читателю настойчиво предлагают обратить внимание на два концептуальных «наложения»: реформа и революция становятся синонимами, а революция означает «наведение порядка». Майкл Гордон и авторы заголовков в «Интернэшнл геральд трибюн» заслуживают благодарности за то, с какой ловкостью они синтезировали в нескольких строчках все образчики восхваления американцами преобразований, происходящих в России за последние годы.
Здесь каждая строка источает идеологию, каждое слово звучит как глубокое суждение, каждая буква говорит о манипуляции понятиями. Пусть манипуляция здесь не открытая, но от этого еще более коварная, ибо прикрывается флером беспристрастности.
А дальше в статье – бедняга Гордон тоже своего рода образчик, поскольку его методология весьма типична для американских и английских газет, – каждая фраза звучит так, что ее можно приписать не самому автору, а кому угодно, настолько расхожий характер она носит. И это, заметим, сочетается у него со страстью вытягивать суждения из первого встречного, которому он, как правило, приписывает чудесную способность резюмировать невероятно сложные вопросы в нескольких фразах, произнесенных на каком-нибудь перекрестке после серьезной катастрофы и возможно даже в состоянии шока. Делается это то ли для того, чтобы статья больше походила на живой репортаж, то ли из желания продемонстрировать подлинность высказывания. Информационная нагрузка здесь конечно же равна нулю. В довершение всего высказывания опрошенных совпадают с мнением журналиста и опираются на авторитет случайно встреченных «великих неизвестных»: о них мы ничего не знаем, и никаких новых данных они не добавляют. Обратите внимание, как он мельком упоминает о том, что «при всем уважении, которым мистер Чубайс пользуется в экономических кругах, он остается одной из не очень популярных фигур у российской публики, которая нередко отождествляет движение к капитализму с экономическими трудностями и фаворитизмом по отношению к новой российской элите».
Оцените, пожалуйста, блестящий образчик того, что французы, имея в виду советскую лексику, называют «langue de bois», то есть деревянным языком. Прекрасно видно, с каким трудом Майкл Гордон им ворочает. Свою мысль он не раскрывает. Так есть у россиян основания ненавидеть Чубайса или нет? Воздержимся от выводов по крайней мере до тех пор, пока не встретим на улице трех Ивановых и одного Сидорова, которые смогут нам это объяснить. Впрочем, Гордон ни за что не употребил бы слово «ненавидеть». Он даже не называет Чубайса «одной из самых непопулярных фигур». Нет, он выражается деликатнее: «одна из не очень популярных фигур». Его лексикон весь уснащен смягчающими формулировками. Взять, например, его термин «экономические трудности». Упаси Бог назвать это экономическим кризисом, – откуда ему взяться? Народ неизвестно почему «нередко отождествляет» их с движением к капитализму. Наверное, он ошибается. Всеобщее бесстыдное разграбление общественной собственности через приватизацию «по Чубайсу» превращается в «фаворитизм по отношению к новой российской элите». А одной вещи Гордон вовсе не касается: чем объяснить, что Ельцин сделал главой своей администрации «одну из не очень популярных фигур» в стране?
Но хватит о Майкле Гордоне. В сущности, он даже не хуже других. Возьмем, например, уже упоминавшегося здесь Андерса Ослунда, своего рода международного фигляра, которого особенно часто цитируют средства массовой информации. Посмотрим, какую информацию давал публике этот эксперт в апреле 1995 года50. Основная его мысль: «В России во всех областях начинает складываться нормальная обстановка». Он конечно допускает, что «общественность, к сожалению, недостаточно это осознает». (Ну что ты поделаешь, не осознает и все!) «Людям трудно приспосабливаться к резким переменам». Какой пустяк! Известно же, что экономическая наука такая неточная. К сожалению, встречаются люди (в демократических странах именуемые избирателями), которые вечно выпадают из схем. Ослунд считает, что переход к рынку надо осуществлять наперекор им. Даже если ради этого придется признать и, возможно даже, приветствовать установление авторитарного режима.
Ослунд – человек воспитанный, он никогда не стал бы прибегать к слишком резким выражениям. Но мне вспоминается один разговор, состоявшийся в моем доме летом 1992 года: в нем идеи Ослунда и то, что он подразумевает, были выражены очень ясно и откровенно. У меня за столом сидела чета молодых русских друзей. Он – главный редактор одного радикал-демократического еженедельника, она только что была принята на работу в новый банк, которые тогда множились, как грибы после дождя. Бешеным темпом шла либерализация цен, с каждой неделей сбережения населения таяли. Я рассказал об одном случае, свидетелем которого незадолго до того оказался сам: старушка пенсионерка не могла купить литр молока, так как из-за последнего увеличения (не пенсии, а цены на молоко) у нее не было на это денег.
Не успел я закончить свой рассказ, как раздалась раздраженная реплика гостьи: «Мы не можем жалеть этих людей, – воскликнула она, – если хотим, наконец, иметь в России рынок. Они никогда к нему не приспособятся. Надо отдавать себе отчет в том, что вымрут по крайней мере тридцать миллионов человек, и ничего с этим поделать нельзя. Или так, или мы по-прежнему будем далеки от цивилизации!» И тут разгоряченная дама стала рассказывать мне, что теперь, наконец, она получила возможность ездить в Париж, присутствовать на демонстрациях мод, делать покупки в Лондоне и Риме, отдыхать у моря в Марбелле. Могу ли я требовать, чтобы она от всего этого отказалась? И ради чего? Ради какого-то литра молока для старухи, которой все равно суждено быть проглоченной историей, рынком?
Признаюсь, у меня просто челюсть отвисла. Меня словно носом ткнули в классический пассаж о первичном накоплении в экономике капитализма, сделали свидетелем того, о чем говорится у Рикардо и Маркса. Помню, я попытался ей возразить: «Но, дорогая, может вы объясните мне тогда разницу между вашим образом мышления и образом мышления Сталина? Ведь он тоже, вероятно, считал, что смерть тридцати миллионов человек необходима для построения коммунизма. Вы полагаете, что столько же народу должно погибнуть во имя построения рынка?» На этой моей реплике наша дружба кончилась и обед застрял в горле не только у меня, но, думается, и у моих гостей, которые, разъезжая по Парижам, и поныне продолжают считать себя очень демократичными.