Прощай, Титаник!

Налейте себе бокал вина, займите столик у окна или на веранде, выйдите в парк, сядьте у камина, возьмите любимый чай или кофе. Прошу вас, расслабьтесь. И давайте поговорим. С вами сегодня ваш друг, я хочу побеседовать с вами. Я очень удобный друг, я буду много говорить, а вы слушать. И не забывайте освежать бокал с вином, а лучше с шампанским, если вы предпочитаете хороший коньяк, прошу, захватите его с собой.

Я не люблю прологи и прочие введения. История есть история. И начинается она не после пролога или введения, а сразу, как только вы открываете книгу. Так почему бы не отказаться от мошеннических действий и не перейти сразу к делу? К Главе Первой, к началу.

Начинать с себя, тем более со своих предпочтений – смело, вызывающе, даже вульгарно, пошло, с мещанской примесью фальшивого эгоцентризма. С очень малой вероятностью книга, начинающаяся с «я» осталась бы в моих руках: слишком уж претенциозно. Что ж, на такой поступок мог решиться

человек отчаянный, не без позёрства. Я даже завидую тому, как вы будете удивлены, всё дальше погружаясь в произведение без названия, назвать его почти невозможно, потому что название – это то, что как максимум определяет произведение и как минимум его обозначает. Вот ещё одно громкое заявление: для сего чуда названия не найти.

Я не буду вас обманывать, честность сделаем здесь принципом. Хотя принципиальность – черта людей с твердыми взглядами, уже опытных и прожженных жизнью. Впрочем, и глупость может быть весьма настойчивой, почти принципиальной. В молодости, по неведению ещё удается идти на уступки, иначе как узнать мир. Интересно, что бы сказал Мераб Константинович Мамардашвили об узнавании мира в контексте данного чтива. Кстати, если есть, о чем мне сожалеть, так это о невозможности посетить лекцию живого Мамардашвили, посидеть с ним за одним столом, что уж совсем за гранью мечтаний.

Хочется всё заранее пояснить, сказать: это – зеленое, это – белое. Хочется и соблюсти хоть какую-то приличную для нас с вами последовательность повествования. Но такова природа моя, что мысли одна за другой выхватывают из пространства и времени отдельные части полотна. Будем надеяться, так и нарисуется картина, сама, свободно. Вспоминается сразу манера рассказа Марселя Пруста в его «Утраченном времени», и сразу становится легче: на такой гений свободного пилотирования я не претендую, да и не смогу.

К слову, о Прусте: это тот самый пример, когда совет уважаемых людей возымел свою силу. Было так: сначала Владимир Познер со своим опросником, потом Татьяна Черниговская со своей таинственностью (не знаю как вам, а мне эта великая женщина кажется таинственной, всё будто она что-то знает, знает и никак не скажет), ну а дальше безапелляционная вера самому Мерабу Константиновичу (уж ему-то поверилось окончательно и бесповоротно). Все они обращались к Прусту. Обратится к нему мог любой читающий человек. Не исключение и я. Несколько лет удовольствие познакомится с ним отодвигалось, как будто в его книгах было что-то сакральное, какое-то запретное знание. Подсознательно момент приобретения его книги отодвигался, как момент вскрытия ящика Пандоры. Любопытно, может, судьба подарила мне возможность интеллектуальной подготовки к личному знакомству с Прустом, чтобы по достоинству оценить труд не подозревающего о себе гения.

Приготовьтесь к трудностям. Мне бы хотелось, чтобы мой пол и время повествования остались загадкой. К сожалению, история потребует точности хотя бы в вопросе половой принадлежности. Здесь стоит попросить и вашего доверия: сложно отдаться неопытному проводнику. И вот вам признание: я первый раз веду себя и вас по неизвестной мне местности. Будоражит мысль, что, возможно, Толстой и Достоевский каждый раз признавались себе в рискованности предпринимаемой авантюры. Что вы! Я даже не помышляю сравнивать себя с гениями русской классики, вечными, как Леонардо да Винчи и Микеланджело Буонарроти. Если ровняться в выбранной манере, то на Эдичку Лимонова и Серёжу Довлатова. И то неловко. Похоже, стоит и извиниться перед читателями, коих пришлось нагрузить такими именами и фамилиями, возлагающими груз опытности в вопросах литературных и культурных. Друзья, точно не является моей целью задеть чью-либо гордость и выставить кого-либо в глупом свете из-за незнания и непонимания приведенных сравнений и примеров. Надеюсь, компенсировать нанесенное вам мною оскорбление и заверить вас: мой юный возраст и рыбья память в комплекте с домашними, семейными делами самого простого человека оставили непознанными явления, нормальные для среднестатистического интеллигента. Я лишь книгофил, интеллектуал в зачатке, я наблюдаю со стороны за большими людьми, подсушиваю их разговоры и мысли. Интересно, можно ли стать писателем, если много прочитать работ других писателей? В духе вопроса, является ли гениальным художник, копирующий манеру признанных гениев. Друзья, ну это лёгкий вопрос. Всех нас учили градации «способности-талант-гениальность». Научившись писать, как Достоевский, Достоевским не стать. Иной вопрос музыкальный: музыка – это совершенное исключение во всех смыслах. Вопрос подражания вечный и эволюционный, так или иначе, подражая, может выпасть шанс отличиться. Так уж повелось, что в семье у меня быть недоделанным писателем распространенное увлечение. Как и увлечение поэзией, хиромантией и астрологией.

Моя мама – профессиональный хиромант с огромной любовью к необычным проявлениям жизни: деторождению (что вылилось в появление на свет пятерых детей), цветам (моя еврейская мама, не будучи еврейкой по рождению, но по сути своей перебралась ко мне в Москву и начала работать продавцом-флористом в цветочном магазине), травам и свечам (две последние страсти соединились в одной – маман катает восковые свечи с травами). Она-то и была первой, кто писал; она с молодости вела дневники (прервавшиеся ещё до моего сознательного возраста, я их видела – разрозненные, на отдельных листах разношерстной бумаги, я их видела, но никогда не решалась прочитать), в моё детство мечтала написать книгу, и эта мечта жива до сих пор. Моя мама хотела написать книгу. Но у неё было пять детей, ободранный дом и такая же ободранная жизнь, хотя сама она не была ободранкой. Наверно, поэтому я отдаю должное своей маме и пишу уже свою книгу за неё, что рискованно

с учётом семейной статистики недописанных мировых бестселлеров. Есть один нюанс, пугающий: как бы не спиться, пока напишешь книгу (это у нас тоже семейное). Можно все-таки постараться, но не хочется. К тому же муза, как назло, приходит доброжелательней только после бутылки дрянного итальянского Мартини, оно же вермут, именуемый Мартини и разливаемый теперь в промышленных масштабах без чарующей любви семейного производства. Для начала стоит определиться, надо ли продолжать сиё действо марания бумаги. Задаться вопросом, есть ли в этих строчках хотя бы талант. На вашем месте я бы воскликнула: «Помилуйте! Только напыщенный алкоголизм с его тщеславными придатками!» Но надежда умирает последней, этим, кстати, и отличается русский человек, русская женщина в особенности: мы верим до конца, до последнего, даже когда конец уже наступил. Есть ли в этих строчках талант? На вашем месте я бы воскликнула: «Что вы! Только наглый русский алкоголизм!» Как вы понимаете, для поддержания вдохновения необходима ещё бутылка дрянного Мартини, сладкого и приторного, почти горького (если так будет продолжаться дальше, то можно быть уверенным хотя бы в сходстве с Хемингуэем). Что-то есть романтичное в этом напитке, притягательное, может быть, из-за надписи на этикетке «аперитив», сулящей приятное продолжение, может быть, из-за неслучайного совпадения сладости и горечи. В любом случае книгу хочется писать преимущественно в такие моменты. Если вы не поняли, в какие именно, закройте книгу и попробуйте Мартини, которое я так неуместно здесь рекламирую. Сомнения насчет таланта не должны улетучиться. Нет! Они должны крепнуть в вас вместе с градусом креплености алкоголя. Будь у моей мамы возможность вести себя, как вели писатели Серебряного века, мир бы узрел литературный шедевр. Но у моей мамы было пять детей и еврейская судьба женщины, взявшей на себя удар быть неизвестной.

Мой дядя человек уж совсем необычный: будучи от природы мягким и по-женски инфантильным он с детства удивлял меня таинственностью разнообразия своей личной жизни, а помимо этого он любимчик своих клиенток, так как дядя мой парикмахер и астролог в одном лице (хотелось написать яйце, но к чему тут яйцо пришлось бы думать), причем талантливый астролог, каждый раз пугающий меня точностью сказанного (в следствие чего иногда я сознательно принимаю решение не обращаться к нему с определенными вопросами, хотя он и так всё обо всём знает). В свои 40 лет он выглядит молодо и по-юношески обаятельно с тщательно уложенными волосами и аккуратной, ухоженной бородой (и то и другое он периодически подкрашивает и подстригает со знанием дела, к чему приучил и моего брата – бородатого и кудрявого). Способностью не соответствовать внешне внутренним метаниям, протащившим его по многочисленным приключениям на грани смерти, загадка природы – мой дядя поражает весь наш семейный конклав. Он в шутку называет себя проституткой всея Руси, нет, не потому что он проститутка, а потому что его подруги обычно представляют собой яркий усредненный пример этаких одалисок, гетер. Они любили друг друга – мой дядя и проститутки – он был инфантилен и таил в себе альфонсное начало, они – ненавидели мужчин и предпочитали общаться с изуродованной мужской формой, женской и безопасной. Такая вот дружба.

Вишенка на торте мой брат, брат от одного отца и матери – мавр, высокий, крепкий, смуглый и с жесткими кудрявыми волосами; идеалист и романтик, человек принципиальный и гордый, не лишенный склонности к внушению и послушанию. С 12 лет он пил и гулял, никто никогда в точности не знал где он и что делает. Он был уличным, озорным гулякой, дрался и участвовал в неизвестных нам делах, но никогда не был падким на наркотики и преступления, за что надо бы благодарить его восприимчивость к закладываемым в его уши словам, произнесенным мамиными устами (им редко удавалось поговорить, обычно это происходило, когда маме приходилось бороться с его упрямым нежеланием не создавать проблем в школе; чаще всего разговор переходил в крик и символическую драку с побитой посудой, иногда даже о голову моего братца-засранца, что не мешало им с мамой обожать друг друга). Есть у него негласный принцип спать с девушками только по любви и от больших чувств, мы таких его невест пережили троих (но это только пока), все они были вхожи в наш дом, со всеми семья была знакома, с одной из них они даже жили год в двух комнатах семейного дома, после чего, разругавшись с моей веселой и щедрой на чувства еврейской мамой, съехали, а потом и окончательно расстались. Ещё одна отличительная черта брата – расставшись, он никогда не возвращается обратно (говорю же, у меня необычные родственники). Однако, вишенка он главным образом потому, что писал красивые содержательные стихи, навеянные пережитым на улицах в русском пацанском гетто и прочувствованным историями любовными. Его тексты ложились на написанную кем-то музыку, из чего получалось то, что именуют рэпом, – словом грубым и колдаёбистым, не передающим сути изливаемых переживаний. Мне нравилось, будучи в состоянии нелегкого опьянения, включать его треки друзьям и случайным знакомым, везущим меня от ресторана домой, – так проявлялась моя гордость его талантами и нашими близкородственными узами.

Как видите, нас трое пишущих: я, мама и брат. Остальные братья, коих двое, и сестра не имеют тяги к искусству ни к низменному, ни к высокому, за что грешить можно на их отцовские гены, чужие мне с братом-вишенкой, потому что отцы у нас с ними разные. Всё-таки наш с братом-мавром отец был мужчиной ярким, кутёжником и эстетом хотя бы в том, как он любил щедрые поступки: гуляя в 90-е по ресторанам маленького города Армавир он не скупился оплачивать столы всем гостям посещаемых им заведений, и тем более он не был жаден на подарки женщинам. Привлёк он мою маму безграничной харизмой, умением одеваться и жить. Так и получились мы-недописатели.