Прощай, Южный Крест!
Шрифт:
Но потом звуки приближались, наезжали на него, словно некий таинственный поезд, грохотавший за поворотом, а затем вышедший на открытое пространство, на прямую линию, и Геннадий открывал глаза.
За иллюминатором спасателя вздымались литые железные валы, в стекла летели охапки желтой пены, муть с мусором, хотя мусора не должно быть в океане, раздавался вязкий, почти орудийный грохот.
Он думал, что кто-нибудь из чилийцев, товарищей по несчастью, подойдет к нему, спросит, не нужно ли воды, либо просто предложит сигарету, — ведь половина их без умения Геннадия выживать в океане точно оказалась бы в воде, но этого не произошло: чилийское землячество жило своей жизнью, Москалев — своей…
В Вальпараисо спасатели вызвали в порт "скорую помощь", прикатила она быстро, словно бы специально дежурила за воротами, Геннадия немедленно опрокинули на носилки и сунули в пахнущее лекарствами нутро машины. Капитан ланчи Пабло дернулся было, чтобы подойти к Москалеву, сказать ему что-то, но врач повысил голос, протестующе тряхнул аккуратной напомаженной головой, и Пабло отлетел в сторону, будто сучок, сорвавшийся с дерева.
В больнице Геннадия осматривали сразу два врача, старый и молодой. Видно было: старый натаскивает молодого, учит профессиональному уму-разуму, — он кропотал, как тетерев, голос у него был ровный, усыпляющий, а молодой в ответ кудахтал по-куриному удивленно, иногда даже подпрыгивал, стремился что-нибудь сделать, но старый позволял ему лишь малое: вскрывать коробочки с лекарствами, да мазать зеленкой прыщи у пациентов. В последнем молодой преуспевал: половина больницы ходила в зеленых пятнах.
— У вас перекошены плечи, — заявил Геннадию старик, — одно плечо выше, другое ниже. Как это произошло?
Геннадий, тщательно подбирая слова, — тщательно вызубренный испанский язык начал куда-то исчезать, проваливаться, словно бы он и не владел им, — рассказал, старик удрученно покачал головой и несколько раз произнес одно и то же слово: "Рентген!"
Результат рентгеновской съемки оказался неутешительным, это хорошо было видно на пленке: левое плечо у Москалева оказалось на два сантиметра ниже правого, — так его изуродовала в океане кувалда, поднятая железной волной с пола машинного отделения; в плече были порваны связки.
— Надо делать операцию, — сказал старый врач.
Операцию делать надо, это любому попутаю, сидящему в кустах за больничными окнами, видно, но где взять на нее деньги?
Старый врач крякнул в кулак — он все понял, но помочь пациенту ничем не мог, посмотрел Геннадию в глаза, словно бы проверял его на правдивость, и махнул рукой:
— Все, парень… Иди куда хочешь.
Молодой помощник перестал кудахтать, выпрямился с надменным видом: он находился на другой социальной ступени, в верхнем слое общества, а усталый, небритый мужик в неопрятной одежде, сказавший, что он — русский, — внизу… И не просто внизу, а на самом дне — дальше уже некуда…
На этом визит Москалева в больницу закончился, с увечьями и бедой надо было бороться самому, в одиночку, без лекарств и всякой медицинской помощи. Он не мог ни спать, ни ходить толком, ни сидеть даже — обязательно доставала боль. Повязка, которую ему наложил на грудь старый эскулап, скоро съехала вниз, едва ли не на живот, боли от этого усилились.
Иногда Геннадий по часу сидел где-нибудь в кустах, либо на старой пустой скамейке, раскачивался из стороны в сторону, стараясь утихомирить, уговорить боль, сжимал зубы. Были случаи, когда боль подчинялась ему, но чаще, много чаще, не слушалась. Совсем не слушалась.
Ох, как хотелось ему домой, в Россию, там ведь и стены, и земля родная, и воздух помогли бы ему подняться на ноги, выздороветь, а тут… Тут ничего этого не было. Только боль, да жгучая, способная заглушить все на свете, в том числе и приступы боли, тоска…
Есть люди, которые не могут терпеть боли, от простого нытья где-нибудь под мышкой или в животе раскисают, как дети, готовы хныкать, а то и вообще реветь в три ручья, чуть ли не в обморок хлопаются, но Москалев не относился к этой категории служивого народа. Относился к другой…
Служба в армии (точнее, на флоте, родном Тихоокеанском) научила его терпеть боль. Носить погоны — это не баловство и не обязанность по чьей-то частной воле, это в первую очередь веление собственной души, земли отчей, отклик на зов предков, отца с матерью, воспитавших будущего воина, ратника и уж потом, во вторую очередь, — личная подчиненность строкам Конституции, обязывающим каждого гражданина защищать свое Отечество.
Если бы Геннадия спросили на высоком суде, чему его научила служба флотская, он бы ответил совершенно искренне, хотя и казенно, словами лектора из политотдела, привыкшего ездить по кораблям и выступать перед моряками:
— Преодолению себя и своих слабостей.
Если бы этого не было, вряд ли бы он сумел пробыть в Чили даже две недели — не получилось бы. Он сошел бы с ума или наложил на себя руки, другого пути у человека, оказавшегося тут изгоем, нет.
Изгой — это самое худое, униженное, ниже дна состояние, в котором может находиться человек, — где-нибудь на уровне скотного двора или загона, где перед забоем откармливают поросят… Но свиньям хоть еду дают, не заставляют голодать.
Чтобы хотя б немного забыться, не видеть того, что он видел, что бросалось в глаза, Москалев вспоминал свое прошлое, Находку, Владивосток, плавания по тамошним морям, прогулки по берегу, вообще по дальневосточной земле, и у него обязательно стихала боль, делалось легче, на лице появлялась обрадованная улыбка, и ничто не могло стереть ее, даже если на подавленную боль накладывалась боль новая, сильная, способная остановить сердце… Москалев все равно улыбался.
Однажды он здесь, в Чили, на замусоренной набережной, услышал историю, которую хорошо знал, хотя это и было давно, как немного знал и участников ее — моряков, унесенных на барже в открытый океан. Они вместе служили на Шикотане. Унесенные ребята без еды, без воды, без горючего, лишенные тепла, целых две недели болтались среди волн и уплыли едва ли не на другой край земли… Хорошо, что на одном из океанских перекрестков их случайно повстречал американский военный корабль и снял с железной ржавой коробки, именуемой самоходной баржей.
Если бы этого не произошло, то старший на барже по фамилии Зиганшин вместе со своей командой попал бы под трибунал. А так сработал закон политического чудачества или, говоря иначе, соперничества, и сюжет стал развиваться в благоприятную для зиганшинцев сторону.
В результате власти наши наградили мокропутных солдатиков — они действительно были мокропутными бойцами, солдатами, а не моряками, и носили обычную пехотную форму, только на погонах у них по трафарету были выведены маслом две большие буквы ТФ, что означало "Тихоокеанский флот".