Прощай, Южный Крест!
Шрифт:
Тут люди поняли, какую беду они навлекли на себя, уполовинив Брата… Рады были бы вернуть все в исходное состояние, восстановить камень, загнать скальные кирпичи в первородные гнезда, да не дано было — глупость-то уже совершена. Скандал возник неимоверный, даже облака, боясь быть замешанными в ругани, обходили Находку стороной, а толку-то? Одной из трех заградительных скал уже нет и никогда не будет — Брата восстановить невозможно. Увы!
В народной памяти остались лишь имена тех, не самых мозговитых на свете чиновных людей, которые отдали приказ крушить знаменитые морские утесы; за дело рук своих они должны были бы ответить по закону, ан нет, их даже не пожурили на мелкой городской топтучке, и жизнью своей они остались довольны.
А земля, где выделили участок Геннадию (название этого местечка — Багульник), подвержена ныне и налетам свирепых ветров, и коррозии, и обезжириванию плодородного слоя, и обезвоживанию, и всем прочим бедам, которые уничтожают жизненные возможности почвы.
Как бы там ни было, дом — пусть даже самый крохотный, на той земле надо было ставить, под навесом жить нельзя, не то ведь погубленный Брат может мстить людям не только зимой, но и летом, сейчас, став крохотным, он мог запросто пропустить сквозь свои ворота десяток пышных туч и слить на долину целую Ниагару воды, это было в его силах.
Раньше в долине цвели роскошные сады, вызревали абрикосы, а сейчас, кроме шиповника, почти ничего и не вызревает. Вот к чему приводит обычное недомыслие…
Геннадию здорово помог родной брат, — он и мой брат, — Володя, судовой механик. Руки у него оказались золотые. Он мог одолеть любое сложное дело — провести отопление в птичье гнездо, зажарить курицу в ладонях, развивать на мотоцикле с квадратными колесами скорость не менее девяноста километров в час, разговаривать с бакланами на их языке, хотя этого никто не умел делать, развернуть течение ручья в обратную сторону, вживлять в металл дерево и дерево будет там жить и сотворить много других чудес.
Вскоре у Геннадия и дом стоял на низкой косине сопки, и небольшой огородик был обнесен сеткой, и свет проведен в помещения — электричество давал генератор, купленный в магазине, и собака погромыхивала цепью под окнами. Каждое утро Бим — некрупный лохматый пес в одно и то же время стучал лапой в окно — будил хозяина.
Наступила зима. Вьюжная, с осадками. Снега каждый день наваливало столько, что утром в доме было темно — серые сугробы плотно запечатывали окна, дневной свет сквозь них не проникал совершенно — приходилось откапывать и дом, и собачью конуру.
Зимой в Багульнике никто не жил, Геннадий находился в поселке один, смотрел телевизор, когда тот работал и на экране шло что-нибудь путное, присматривал за имуществом не только соседей, но и всего Багульника, думал о прошлом, во сне иногда вздрагивал и, наверное, кричал, поскольку слышал свой крик и видел, как на него несется прилипшая к гребню волны тяжелая кувалда, — сейчас сломает ему плечо, — просыпался в горячем поту…
Около Багульника кругами ходили дикие собачьи стаи, и это была самая большая опасность для людей, хотя люди появлялись здесь редко, да и снега было столько, что некоторые дома ушли под него целиком… Одичавшие собаки были опаснее волков.
В остальном же у Гены в Багульнике было все неплохо, сложилось в приемлемую картину; прошлое, так плотно и болезненно сидевшее в нем, начало понемногу забываться, уходить в туман времени, исчезать там почти бесследно, наверное, так бесследно и скрылось бы, если б из нынешнего времени, из его яви, не приходили бы какие-нибудь напоминания, заставляющие воскресать былое, и тогда Геннадий мрачнел, делался неразговорчивым…
Валерий Иванович Морозов, который когда-то летал из Москвы в Сантьяго, отвозил деньги на билет для Геннадия и вообще принял самое живое участие в его судьбе, ныне командует Ассоциацией ветеранов дипломатии, вобравшей в себя весь мидовский цвет, он по-прежнему бодр и деятелен и вообще, как я понял, считается очень толковым аналитиком, принадлежит к породе людей, без участия которых не готовятся сложные горячие блюда, именуемые международной политикой.
К таким же специалистам относится и Пересыпкин Олег Герасимович, Чрезвычайный и Полномочный посол СССР и России, с ним мы видимся часто, — к слову, Олег пишет очень неплохие книги, которые пользуются успехом, — знакомы мы с ним давно, да и живем друг от друга в пяти минутах ходьбы, и занимаемся делом общим, литературным, хотя промысел этот угас практически совсем, денег не приносит или почти не приносит, кому как, и те, кто остался верен литературе, страдают ныне от откровенной нищеты.
Племя, умеющее писать книги, которые были бы интересны читателям, скоро переведется, наверное, вовсе — не будет его. А кто появится вместо этих писателей, не знает, по-моему, никто, поскольку власть имущим вопросы культуры и прежде всего литературы, неинтересны совсем. Да и занятия у них есть повесомее, позначительнее, подоходнее, чем творческие муки над листами бумаги — например, считать деньги или выступать перед публикой с политическими заявлениями, призывами славить современную историю и прогнозами, на сколько подорожает бензин в нашей стране (а нефть подешевеет в мире) в будущем году…
Страдания простого человека, такого, как скажем, капитан дальнего плавания Москалев, кажутся этому народу вообще пустяком, ничего не значащим, а может быть, даже и смешным…
Кроме, конечно, тех, кто рядом с Москалевым находился, переживал, делил с ним и безденежье, и увечья, и кусок хлеба, и рыбий хвост, выловленный на завтрак в далеких водах, кто с нервным трепетом, с замиранием в сердце ждал вестей из дома, у кого душа болела от того, что творилось на родине, иногда даже не просто болела, а сочилась кровью.
Не приведи господь тем, кто ныне находится наверху, купается в роскоши и ест сливки из золотой посуды, прожить и пережить то, что прожил и пережил Геннадий Москалев, — только вряд ли они такое осилят, хотя других заставляют…
Когда Геннадий вспоминает прошлое, — это хотя и редко, но все-таки бывает, — глаза его делаются чужими, не его, далекими и горькими, в них трудно смотреть, потому что начинаешь ощущать собственную вину перед человеком, которого на произвол судьбы бросила власть, — наша власть! — оставила в беде, не протянула руку, не вмешалась в беспредел, более того — захотела сделать из него виноватого… Собственно, удивляться нечему, это было нормой жизни в России девяностых годов.
Хорошо, что хоть жив остался капитан дальнего плавания Москалев; многие из тех, кого судьба загнала в бурные волны ельцинского времени, домой не вернулись. Могилы их находятся на чужой земле и вряд ли кто из родных людей, из близких родичей и вообще родственников сумеет когда-либо навестить их, через несколько лет могилы сровняются с землей, зарастут и непонятно будет, что здесь — чье-то последнее пристанище или отхожее место, которое перестали использовать по назначению…
Слава богу, у моего брата поворот судьбы был иной, все закончилось благополучно, и он вернулся домой, а тяжелая биография его не сложилась скорбно, печально, как у многих его земляков.