Прощаю себе. В 2 тт. Том 2
Шрифт:
Я запаниковала. Первое, что пришло на ум, – вернуть перо обратно. Принялась с жаром объяснять, сколько конспектов и историй болезней мне пришлось исписать за свою жизнь. Приводила доводы и аргументы, почему из меня никогда не получится автор чего бы то ни было. Как будто он ничего из этого не знал. Но у меня не было времени думать о таких вещах, мне нужно было избавить себя от свалившейся на меня обязанности.
Он же, как всегда, держался невозмутимо. Мои слова отскакивали от него, как от стенки горох. Перо красноречиво маячило передо мной, а учитель исчез вдали. Со мной остался свет, сиявший у него за спиной. Охватившее меня ошеломляющее предчувствие, которому я не могла поверить, заставило что-то предпринять. Ведь не может быть, чтобы из меня получился писатель! Я же не умею! Вдруг я сообразила окликнуть его: «Послушай, я даже имени твоего не знаю!»
Я страшно испугалась. Что мне, горемыке, было делать в такой ситуации? Вся моя строптивость моментально улетучилась. От всего сердца я стала просить прощения за то, что мое нежелание могло быть воспринято как сомнение в его компетентности. Я же не знала, кто он такой. Хотя могла бы это почувствовать и довериться своему чувству. Я бросилась к энциклопедии, так как со школы мало что помнила о Гомере. Оказалось, что он был слепой. Это все расставило по своим местам. Не оставалось сомнения в том, что это действительно был Гомер, легендарный греческий поэт. У меня же на голове волосы встали дыбом, когда я осознала, чем это все для меня чревато. Как Вы, возможно, догадываетесь, я отнюдь не была счастлива.
В течение трех дней я приходила в себя, собираясь с духом. Размышляла и взвешивала, взвешивала и размышляла, пока наконец не пришла к выводу, что Бог мудрее, чем я. Если надо, значит, надо. А когда именно, жизнь покажет. Через месяц по просьбе друзей я написала тонкую брошюру «Прощение, любовь, здоровье». Имелась и мотивировка: поменьше говорить самой. Письменным трудом брошюру и назвать-то нельзя было. Больные прочитывали ее накануне приема, а собственно время приема уходило на то, чтобы разобраться в проблемах больного. Мне стало легче, а пациентам – яснее. Когда же брошюра быстро распространилась по Эстонии, – с нее снимали копии – я поняла, насколько на нужна. Положительные отзывы убедили меня в том, что я на верном пути. Работа ладилась, больные шли на поправку, и у меня не было причин жаловаться. Ноя и предположить не могла, что ожидает меня впереди. Поэтому лишь теперь, в начале своей четвертой книги, я могу об этом говорить.Если бы я не верила в себя, то не поверила бы в незримое. А значит, не поверила бы в Гомера – посланника Бога. Если бы я не верила в себя, то не смогла бы противостоять давлению со стороны всех тех, кто прямо или косвенно старался сделать из меня вновь нормального человека. Ум считает себя вправе истребить все то, что недоступно его разумению. Своим молчанием Гомер продемонстрировал, что
когда вешает ум, рассудительность безмолвствует. Я взяла с него пример и поняла, что
когда вешает рассудительность, ум старается ее перекричать. И мне стало легче переносить удары ума и не обижаться. Я научилась понимать скрытую сторону ума, не отождествляя ум с умным, а глупость с глупым.
Миновал почти год. Мое твердое, идущее изнутри убеждение в том, что человеку можно помочь, не причиняя ему боли, принесло мне новые испытания и новых духовных учителей. Являлись они то поодиночке, то по нескольку сразу, а то целой командой. Мне было хорошо в их обществе, покуда не настал день, когда я увидела, что к нашей компании приближается некто незнакомый. А когда я разглядела в его руках целую охапку письменных принадлежностей, мне захотелось превратиться в мышонка и пуститься наутек. Чтобы совсем не пасть духом, я сказала себе: «Ведь я не обязана ему верить». А он все приближался, и тогда я, чтобы не выдать страха, спросила: «Как тебя зовут?» Он назвался. Оказалось, апостол Павел. Спустя полгода я как умела, хорошо ли, плохо ли, написала свою первую книгу.
Как видите, продолжаю писать и поныне. Ищу и нахожу причины болезней. Разъясняю их больному и учу его помогать себе. Исцеление больного является проверкой знаний. Могу подтвердить, что все изложенное в книгах прошло проверку и может быть использовано каждым человеком для лечения его болезней. Кто верит и начинает работать над собой, тот исцеляется. Кто не верит, тот, естественно, помогать себе не станет и не поправится. Может статься, рассердится на данную теорию либо на автора этих строк, и ему станет еще хуже. Прежде мне хотелось всех вылечить, но теперь я знаю, что исцеление зависит от самого человека. Желание доказывать, что лечение мыслями может помочь любому страждущему, постепенно идет на убыль, как и моя собственная хроническая болезнь. Я знаю: житейскую истину не надо доказывать – она сама себя докажет.
Моя уверенностьв
Обрести себя лучше всего помогает страдание.
Когда я в возрасте 33 лет в шестой раз покинула сей бренный мир и наблюдала за тем, как меня пытаются оживить, то поняла, что медицинская наука, на изучение которой ушла большая часть моей жизни, является малюсенькой и отнюдь не самой важной частью помощи, в которой нуждается больной.
Этот случай возродил в моей памяти другие, произошедшие со мной в раннем детстве. Свои «уходы» я не хочу называть смертью, потому что о смерти всегда говорят как о вещи очень страшной. Для меня это были особенные мгновения, когда из памяти стирались физические страдания и наступало невыразимое состояние покоя и защищенности. И тем не менее всякий раз, когда я была готова там остаться, у меня возникало ощущение, что нужно вернуться и доделать что-то очень важное. Я знала, в чем дело. Это было главной проблемой для моей детской души. Я не могла уйти, не исправив плохого.
Иной раз случалось, что я покидала этот мир из желания мести. И в то же время мне нисколько не хотелось мстить. Во мне боролись «хочу» и «не хочу». Я чувствовала, что если уйду, то это будет местью, а поскольку я этого боялась, то возвращалась. В душе росло чувство вины перед родителями, которым я причиняла горе. Свое отсутствие я не называла смертью, но знала, что это смерть. А так как мне было известно, что мама панически боится смерти, то об увиденном я никогда никому не рассказывала. Разговорами я навредила бы как себе, так и другим.
Моя тайна служила мне своего рода сокровищем и убежищем. Там я находила пристанище, когда мне было плохо, и там я могла быть наедине с собой и сама собой.Уход в духовный мир перестал восприниматься мной как смерть. Время от времени я раздваивалась и позволяла телу делать то, что требует мир взрослых, не испытывая при этом душевных страданий от вынужденной ситуации. Я знала, что я – ребенок, но также ощущала себя взрослой, гораздо старше, чем, например, моя мать. Меня считали серьезным, скромным, умным ребенком и вместе с тем терпеливым страдальцем, которого можно использовать в своих целях. И когда это случалось, я не понимала, как они не понимают, что я это понимаю. Над всеми этими проблемами я ломала голову всю свою жизнь, а потом до меня дошло, что умом это невозможно понять. Понимание рождается не в голове, а в сердце.
Помню, что, когда меня обследовали или лечили врачи, я уже понимала, что девять из десяти мучительных процедур были ненужными. Я недоумевала, почему умные врачи не понимают этого. Если бы нашелся один врач, который посмотрел бы мне прямо в глаза и спросил: «Девочка, скажи мне, почему ты такая больная?»– то я бы ему ответила. Ведь я знала причину. Она известна каждому ребенку, но рассказать можно только тому, кому доверяешь всем сердцем. Врачи, как правило, к их числу не относятся. Мои страдания приглушались, когда я говорила себе: «Когда я стану врачом, то никому никогда не причиню понапрасну боли».