Прощеное воскресение
Шрифт:
— Скажите, пожалуйста, — остановила она поровнявшегося с ней невысокого, грузного дежурного по станции с засаленным желтоватым флажком, обмотанным вокруг древка, — а как мне до поселка добраться? — и она произнесла название поселка.
Хотя было еще утро, но солнце шпарило вовсю. Полный, словно налитой, мужчина в форменных темно-синих суконных брюках и серой рубашке с погончиками, в фуражке, на которой красовалась латунная эмблема железнодорожников, но почему-то в открытых сандалиях на босу ногу: толстомясые ступни буквально продавливались под кожаными ремешками, — остановился, вытер тыльной стороной пухлой ладони пот с серого, одутловатого лица, взглянул на Александру в упор узенькими, заплывшими глазками и вдруг сказал:
— Думаешь, люди голодуют,
— Почки? — утверждающе спросила Александра.
— Тю, а ты откуда знаешь про мои почки? — удивился дядька, видимо, свято уверенный, что больные почки на этом свете только у него одного.
— Вижу. Медвежьи ушки заваривайте. Можно корень солодки. А сейчас земляника пойдет, и ягоды, и лист, — все вам хорошо.
— Спасибо, доча. Ты врач или знахарка?
— Фельдшер я. Военный фельдшер.
— Хм… да… — Дядька посмотрел на нее с благодарным интересом и, помолчав, добавил: — А до жмыхового завода, где тот поселок… Ты пойди на товарную. Вон, видишь, машины разгружают? Это с поселка. Гля, вохра [10] стоит с винтовками — ты за оцепление ни-ни, близко даже не подходи. Они, гады, пристрелят со скуки, за здорово живешь, скажут, жмых скрасть хотела, или заарестуют — вполне. [11] За кусок жмыха можно десятку схлопотать, а за попытку — пять лет лагеря. Ты подожди в сторонке, когда кто машиной отъедет. Вон, видишь, колонка, они к колонке подъезжают воду в радиатор залить, сами умыться. Скажи, Дяцюк послав — никто не откажет.
10
Военизированная охрана.
11
Так называемый «закон о колосках» предусматривал расстрел за хищения на железнодорожном и водном транспорте, а за присвоение колхозной собственности предусматривалось лишение свободы на срок от пяти до десяти лет с заключением в «концентрационный лагерь». Осужденные по этому закону не подлежали амнистии, и было их сотни тысяч. «Закон о колосках» назывался так, потому что по этому закону нередко осуждали крестьян в прямом смысле за несколько колосков, подобранных с брошенного колхозного поля.
— Ой, дяденька, дай Бог вам здоровья! А что сказала — заваривайте и пейте как можно больше.
— Спасибо, доча. — Дядька пошел к обшарпанному домику станции, а Александра двинулась по указанному им пути. До товарной станции, куда ее послал Дяцюк, было метров триста, вроде еще далеко, но уже явственно долетавший оттуда запах подсолнечного жмыха напомнил Александре, что она давно ничего не ела. «И не ела, и не спала, и не мылась… Ладно, доберусь до поселка, можно и еще потерпеть».
Пока Александра шагала к стоявшей на отшибе чугунной водопроводной колонке, от товарной станции, где так вкусно пахло жмыхом, подъехала к колонке бортовая полуторка. Из кабины вылез здоровенный парень, снял рубаху и, не видя приближающуюся к нему Александру, одной рукой стал накачивать рычагом воду, а второй мыться.
Господи, как позавидовала ему Александра!
Подойдя к колонке, она смело убрала руку парня с рычага.
— Мойся двумя руками!
Парень выпрямился и предстал перед Александрой во всей красе: это был высокий ширококостный юноша, про таких говорят «мосластый», его серые, светлые на солнце глаза смотрели на незнакомку хотя и с некоторым удивлением, но спокойно.
— Лады, спасибо, качай!
Александра стала качать искрящуюся на солнце воду из глубины, а парень радостно мылся, набирая воду в свои огромные, составленные одна к одной ладони.
— Меня Дяцюк послал. До жмыхового завода довезешь?
— А у тебя деньги есть? — выпрямляясь, спросил парень.
Александра бросила рычаг колонки, повернулась к парню спиной и полезла за пазуху.
— Эй, не надо! — тронул он ее за плечо. —
Александра поднялась на высокую приступку кабины, села на горячее брезентовое сидение.
Некоторое время ехали молча. Когда шофер притормаживал, из кузова наносило ветром сладкий запах подсолнечного жмыха.
— Вкусно у тебя пахнет.
— Вкусно. Да того жмыха осталось — кот наплакал. Завод фактически не работает.
— Голод? Неурожай?
— Говорят, так. А по мне, то все брехня. Семечкина взяли — вот в чем вопрос.
— А кто этот Семечкин?
— Ты что?! — Шофер взглянул на нее так, как будто она с луны свалилась. — Семечкин — директор. На нем все держалось и в заводе, и в поселке. Он и отца моего и меня от тюрьмы спас, а потом меня в шоферы отдал. Мы с отцом как с фронта вернулись…
— Ты был на фронте?
— А где ж я был? Ты че? Мы с папкой в одной батальонной разведке четыре года…
— Фронт? — отрывисто спросила Александра.
— Че?
— Какой фронт, спрашиваю?
— А-а, Четвертый Украинский.
— Командующий?
— Ну Петров.
— Правильно, генерал Петров. А где ты был в начале мая сорок четвертого?
— Сапун-гору штурмовал. Седьмого к вечеру мы ее взяли. Наших полегло — жуть…
— Да, дурацкий был штурм — лобовой, — жестко сказала Александра.
— Лобовой, — подтвердил парень.
— Седьмого вы взяли Сапун-гору, а девятого на рассвете мой батальон переправился через Северную бухту и захватил порт.
— Так то морячки взяли порт на фрицевских гробах — у нас про то все слыхали. Ты че мелешь? То морячки…
Александра протянула шоферу руку и представилась:
— Военфельдшер штурмового батальона морской пехоты Александра Домбровская.
— Да ты че? — Он бережно взял ее ладонь в свою лапищу, подержал недолго. — Младший сержант Петр Горюнов. — Он даже отпустил баранку и чуть не съехал с дороги в поле.
— Эе-ей! Мне еще до поселка надо доехать! — засмеялась Александра.
Солнце светило им в спину, по ходу полуторки, в кабине было прохладно, приятный ветерок обдувал их еще совсем молодые лица бывалых фронтовиков.
— А чего поля не засеяны? — спросила Александра.
— Нечем их было засевать. Все зерно, даже семенное, вывезли из колхозных закромов, да и у людей все поотнимали в прошлом годе. Это наши жмых подъедают — благодать, а другие с голоду пухнут. Председателей колхозов пересажали. У нас в поселке мужик был жох, председатель — самый лучший в районе. Одноногий, а все равно взяли. Их с Семечкиным зараз и еще*… [12]
12
В 1946 году по стране было арестовано свыше 10 тысяч председателей колхозов «за халатность и мягкотелость», а говоря проще — за то, что они не отнимали у своих колхозников все, подчистую. Голодомора 1946–1947 годов могло и не быть — СССР располагал запасами зерна, способными компенсировать засуху 1946 года, но, во-первых, зерно продолжало экспортироваться в политических целях, например, только во Францию было вывезено свыше полумиллиона тонн отборного зерна, в том числе и семенного, а во-вторых, тысячи тонн зерна погибли из-за нерадивого хранения. Официально все просчеты руководства страны никогда не были признаны, все списали на «вредительскую деятельность несознательных элементов», то есть пухнущих с голоду людей, у которых отнимались последние крошки.
— Лучше ты мне не рассказывай, — прервала его Александра.
— Рассказывай не рассказывай — все одно. Сила солому ломит, дурная власть — народ гнет.
— Эй, ты полегче! А вдруг я стукачка?
— Я разведчик, у меня глаз-алмаз. Ты не стукачка, ты морячка. А к нам чего?
— В загс, справку надо взять об одном человеке.
— А-а, справка — дело хорошее! Если ночевать негде, ты приходи к нам с папаней. Приходи смело. У нас дом пустой, мамка и сеструха померли. Мы тебя не обидим, не думай.