Просчет мистера Бергоффа (с иллюстрациями)
Шрифт:
— Извольте, — отозвался Михаил Александрович и, усевшись против Дубравина, неторопливо стал рассказывать.
11. РАССКАЗ МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА
— Они приехали ко мне рано утром, но я еще с вечера был предупрежден об их приезде. Профессор Эрл Бергофф был худощав и невысок ростом. Его узкое, будто сплющенное с боков лицо было покрыто многочисленными мелкими, похожими на трещины, морщинками. Очки с толстыми стеклами, в золотой оправе держались не очень прочно на остреньком носу, он то и дело поправлял их нервным движением левой руки.
Плотный высокий Гарри Бендж, секретарь Бергоффа, выглядел более представительно. Просторный светлый костюм его был сшит у хорошего портного, с широкого лица не сходила добродушная улыбка, в зубах курилась сигара. Произвел он на меня впечатление не столько ученого, сколько преуспевающего бизнесмена.
Эрл Бергофф произнес по-английски приветственную тираду. Бендж перевел ее на русский язык.
— Мы совершили длинное путешествие, дорогой мистер Птицын, — счастливо улыбаясь, произнес он, — чтобы посмотреть на ваши чудеса, слух о которых достиг наших Штатов.
Отдав этим дань вежливости, профессор Бергофф тотчас же приступил к делу. Он осведомился о средней годовой температуре Прикаспийских полупустынь, о количестве осадков, направлении ветров и составе почвы. Бендж уже не так бойко, как вначале, перевел и его вопросы и мои ответы. При этом я заметил, что он неточно переводит некоторые специальные термины, и усомнился в его ученой компетенции.
Зная английский язык, я раза два поправил его, и на это обратил внимание Эрл Бергофф. Мне показалось даже, что он стал выражаться проще; я же, напротив, умышленно злоупотреблял научной терминологией и этим все чаще ставил Бенджа в затруднительное положение. Не прощая ему ни малейшей неточности, я всякий раз поправлял его.
— Я вижу, — заметил тогда профессор, приторно улыбаясь, — мистер Птицын неплохо знает английский язык. Попробуем в таком случае обойтись без переводчика, раз уж мистер Бендж оказался слабоват в русской словесности. «Не в русской словесности он слабоват, — подумал я, — а в науке». — Ничего не имею против, мистер Бергофф, — вслух произнес я.
— Очень приятно, что у нас нет расхождений по этому поводу, — профессор Бергофф снова улыбнулся и сделал какое-то странное движение головой, похожее на поклон. — Но, простите, пожалуйста, я должен осведомиться о вашей ученой степени.
— Я не имею ни докторской, ни кандидатской степени. Я простой агролесомелиоратор.
— Простой агролесомелиоратор? — удивился профессор и нервно пожал плечами. — Как же, однако, вы создали все это на мертвых песках, как написали книги, которые мне показывали в городе?
— Но ведь и все то, что вы видели в Советском Союзе, создано руками простых людей, — заметил я. — Все наши новые города, рекордные урожаи, новые, породы скота…
Профессор поморщился и сделал протестующий жест.
— Э, дорогой мой, это уже начинается политика, а я человек чистой науки.
Слыхали вы что-нибудь о моей книге «Убывающее плодородие»?
— Книга эта — плод всей моей жизни, — сделав небольшую паузу, торжественно заявил Бергофф. — В ней обобщен не только опыт Соединенных Штатов, но и всего континента Америки. Совершенно бесспорными фактическими данными я доказал, что из года в год земли скудеют. Естественный процесс развития климата и ландшафта на земном шаре идет по пути иссушения. Степи приходят на смену лесу, пустыня — на смену степи. У нас в Соединенных Штатах уже более четверти всех пахотных земель и пастбищ совершенно опустошено. «Черные бури» уносят у нас каждый год свыше трех миллионов тонн верхнего слоя плодородной почвы. Четыреста миллионов гектаров сельскохозяйственных полей страны подвержены выветриванию и смыву.
Лишь из вежливости слушал я своего гостя. Все это было мне не ново. Господа буржуазные ученые разговорами об «убывающем плодородии», как дымовой завесой, пытались скрыть от своего народа ту истину, что в условиях хищнической системы капиталистического хозяйства «естественный ход» умирания земли вызван деятельностью жадных стяжателей, разрушающих природные богатства и превращающих в бесплодную пустыню вчерашние леса, сады и пашни.
— В чем же причина этого? — спросил я.
Бергофф удивленно поднял на меня жиденькие рыжеватые брови. Вопрос этот, видимо, показался ему нелепым.
Не дождавшись ответа, я заметил:
— А ведь все это очень просто объясняется хищнической системой хозяйства в вашей стране. Всего два столетия понадобилось вашим соотечественникам, чтобы вырубить девственные леса Северной Америки, вытоптать ее прерии.
— Опять, кажется, начинается политика? — укоризненно покачал головой Эрл Бергофф.
Меня начал раздражать этот маленький кичливый человек в золотых очках. Но я спросил спокойно:
— Зачем же вы тогда приехали к нам? У нас ведь ни о чем немыслимо говорить, не касаясь политики, потому что политика в том смысле, в каком мы ее понимаем, — это сама жизнь. А наука не может быть оторвана от жизни, если только это подлинная наука.
Профессор Бергофф нервно теребил веточку жимолости, удивляясь моей прямолинейности.
— Мы приехали к вам, — наконец ответил он на мой вопрос, — посмотреть на ваше преобразование пустыни, как на аномалию в естественном ходе развития природы.
— Уже, значит, не как на чудо, а как на аномалию? — усмехнулся я.
— Да, — убежденно заявил Бергофф, и в голосе его зазвучали злые нотки. — Закону убывающего плодородия подвержены все материки. Надеюсь, вы знаете, что в Австралии «пыльные бури» достигли таких катастрофических размеров, что геологи всерьез поговаривают о распылении австралийского материка. А вы тут, на ничтожном кусочке песков, хотите опровергнуть исторический ход умирания земли. Не слишком ли это смело?
— Нет, не слишком, — серьезно заметил я. — Когда опыт поставлен на площади в четыре с половиной миллиона гектаров Волго-Уральской равнины, ошибку в выводах можно считать исключенной. Не везде, конечно, эта территория покрыта такими садами, какие вы увидите у меня, но таких опорных пунктов в полупустынных степях становится все больше и больше. «Вековечное» же продвижение песков нами окончательно приостановлено. Мы сковали их густой зеленой сетью степных трав.
Им негде разгуляться, они не соберутся больше в барханы, не пойдут в наступление на плодородные земли. Наоборот, мы теперь перешли в наступление на пески.