Прошлой осенью в аду

Гончаренко Светлана

– Вон она, сумка! – закричала я. – Нашли! Берите ее!.. А где же торговка?

Действительно, торговки при ящике не было. Окружающие старухи смотрели на меня крайне недружелюбно, совсем как туземцы на капитана Кука. Одна из них, со зловещей, огненной химической завивкой вокруг не менее зловещей физиономии, проскрежетала:

– Она будет сейчас. Внука в туалет повела. Подождите.

– Вот еще! Зачем нам ждать? – возразила я. – Пусть Седельников останется, деньги вернет, а вы, Геша, берите сумку, и с Богом. Ну, чего же вы стоите? Берите!

Едва я протянула руку, как с другого фланга другая старуха – огромная, вся в толстых жировых складках поперек тела – придвинула молниеносно к себе сумку ногой и наложила на нее свою громадную

лапу.

– Идите отсюда, – грянула она басом. – Ходит тут всякое жулье. Любовь мне свое все оставила приглядывать, и я ничего вам не дам. Хотите – покупайте. Банка крему – двадцатка.

– Но это наш крем! – возмутилась я. – Чего ты, Седельников, стоишь, как столб? Объясни.

– Ждите Любовь! Она будет сейчас, – громыхала старуха. Другие тоже раскричались противными сорочьими голосами.

Минут через пять нас, наверное и бить бы начали, но вдруг появилась долгожданная дама по имени Любовь. Надо признаться, я редко видала в своей жизни что-либо более впечатляющее. С задворок гастронома на нас надвигалась высокая старуха в зеленой распахнутой куртке. Под курткой на ней было великолепное, до полу, вечернее платье, сплошь усеянное золотыми блестками, крупными, как рублевики. При свете румяного заката они вспыхивали зеркальным блеском, слепили и брызгали бликами на асфальт. Золотая баба вела за руку мальчика лет пяти. Это был очаровательный негритенок, синевато-румяный, как слива венгерка. Кудри на его голове были заплетены квадратными комочками, а из сиреневого рта торчала соломинка чупа-чупса. Когда я увидела эту группу, я прямо остолбенела от изумления. В нашем северном, глубинном и довольно скучном городе я никогда не видела ни таких дивных нарядов, ни негритят! Позже, от Седельникова, я узнала вполне тривиальную причину появления этой экзотики: внучка Чупачупсихи клюнула на газетное объявление и завербовалась в миловидные девушки для зарубежного шоу-бизнеса. В Турции внучка попала якобы в гарем невероятно богатого, обходительного, сладострастного турка немолодых лет. Он окружил ее роскошью, и в благодарность внучка родила турку сына, почему-то негритенка. Вернувшись на родину, внучка занялась бизнесом – снабжала Чупачупсиху жвачками – и крутила романы с немолодыми господами, похожими на турок. Чупачупсиха воспитывала негритенка и донашивала внучкины наряды. Поскольку балов и приемов она не посещала, приходилось щеголять на рабочем месте. Летом, говорят, на Чупачупсихе видели нечто совершенно неслыханное, нежно-прозрачное, с двумя вышитыми звездочками на грудях и с вырезом до крестца.

– Любовь! – завопила толстая старуха. – Тут к тебе жулики пришли!

Чупачупсиха злобно уставилась на нас. Цвет лица у нее был густо-кирпичный, а глаза ситцево-голубые – физиономия старого китобоя, скорого на расправу.

– Вот вам ваши триста рублей, – начал Седельников несмело, – а вы мне верните мою сумку. Я передумал...

– Иди на фиг, – спокойно среагировала Чупачупсиха.

– Что значит «иди»?

– Лесом! Ты свое получил, и я тебе не знаю.

– Но ведь могут возникнуть обстоятельства... – вмешалась я. – Вам случайно дали не ту сумку! Мы хотим вернуть вам деньги, только и всего. Ведь вы ничего не теряете!

– А ты моих денег не считай, – отрезала Чупачупсиха и почесала золоченое брюхо. – И назад не требуй. Назад ничего не бывает. Его вот я назад не засуну!

И она кивнула на негритенка, который с улыбкой развернул громаднейшую шоколадку и набил ею обе щеки. Наверное, он был страшно перемазан шоколадом, но на его лиловом лице ничего не было заметно.

– Вашего внука я не имею в виду, – вяло возразил Седельников – Его, так и быть, себе оставьте. Отдайте мою сумку, и все!

– Иди на фиг!

– Как вы грубы! – вдруг вскрикнул молчавший до того Цедилов. – Рядом с вами маленький ребенок, а вы бранитесь. Кругом грязь, окурки! Это вы курили?

– Иди на фиг!

– Неужели вы не знаете других слов?

Тут Чупачупсиха высказалась по поводу Цедилова иначе. Она знала другие слова! От них покраснел бы и старый китобой. Негритенок весело захихикал.

– Валите-ка отсюда, – бодро закончила Чупачупсиха. – Стали, загородили все, покупателей отпугиваете!

Торгующие ведьмы дружно загалдели в поддержку золотой бабы. Негритенок икал от удовольствия. Седельников переминался с ноги на ногу.

– Ну что же ты не кидаешься помидорами? – саркастически спросила я. – Или ты только с интеллигентными людьми буян?

– Сама видишь, какие тут грымзы, – буркнул он.

Оскорбленные грымзы перешли на визг, а Цедилов умиленно любовался чернокожим ангелочком: пока шла баталия, тот вытащил из зеленого бабкиного кармана десятку и сделал из нее самолетик.

– Так, дамы и господа, – перекрыла я своим профессиональным учительским голосом неистовый старушечий галдеж. – Не хотите добром – обратимся тогда к органам правосудия. Вас – да, вас, дама в бальном платье! – будем привлекать за торговлю краденым. Ведь сумка эта краденая. Пригласим милицию с рынка, составим акт изъятия...

Внезапно так и полезли из меня юридические словечки. Что значит телевизор смотреть!

– Баба, я какать хочу! – громко нарушил негритенок возникшую вдруг тишину.

– Никита, погоди! – отмахнулась от него Чупачупсиха. – Что, в сумке краденое?

– Да, – дружно ответили мы с Седельниковым.

– Но я ничего не крала! Я честно купила! Вот у этого! Не имеете права! Я не знала ничего! Это мое! Уходите отсюда!

Седельников, почуяв свет в конце туннеля, сразу осмелел:

– До чего вы тупая и юридически неграмотная! А еще бизнесом занимаетесь. Вам же битый час толкуют: возьмите свои триста, отдавайте сумку, и расстанемся друзьями.

– Но я не крала!

– Какая разница? Все равно все у вас конфискуют, и вам не останется ни шиша. Еще и по судам затаскают. Вы женщина неразвитая, нецивилизованная, невоздержанная на язык. Ахнуть не успеете, как вам срок впаяют. Будете лежать на нарах в золотом платье.

– Баба, я какать хочу! – нудел негритенок, ерзая на ящике.

– Погоди, Никита! Как это мне срок впаяют, когда я не крала?

– Вы скупали и сбывали краденое. Соучастие в организованной группе. От трех до восьми, – врал Седельников.

– Чего восьми?

– Да лет же! На нарах! Быстро берите свои триста и ведите ребенка в сортир.

Ошалелая Чупачупсиха тупо глядела на протянутые деньги, а Седельников двигал сумку к себе.

– Много крему продали? – осведомился он.

– Три банки.

– Гоните тогда еще шестьдесят рэ. И быстро, быстро в сортир, пока вас не замели!

Юридически-тюремных словечек он тоже из телевизора нахватался – одним глазом из-за «Незнайки» посматривал отечественные боевики. Китобойное лицо жадной Чупачупсихи налилось густой краской. Три сотни она взяла, но сумку в сторону Седельникова швырнула с такой злостью, что та подпрыгнула по кривой, накренилась, зевнула драной молнией, и желтенькие коробочки градом посыпались на грязный асфальт. Уже во время нашего спора с Чупачупсихой поднабралось достаточно зевак. Теперь уж все кому не лень, бросились подбирать коробочки и совать в сумку. Когда сбор закончился, сумка показалось мне более худой, чем в моей квартире или даже чем у Чупачупсихи за ящиком. Но главное, я услышала смех. Знакомый такой смех – ехидный, сухой, сипловатый. Я тогда его расслышала, когда Цедилов с несчастным лицом пытался собирать коробочки, а они все катились, он подбирал их и снова ронял. Жутковатый смех! И слышала я его где-то совсем недавно. Между тем в толпе зевак не было видно ни одного знакомого лица. Я обернулась. Никто не стоял за моей спиной. Зато я увидела ограду Фокинского рынка, а за ней какое-то здание. В закатном свете сияла щегольская вывеска «Ткани Европы». Магазин, где трудилась менеджер Харлампиева... Вот оно! Да это же Бек смеялся! Только где же он?