Прошу, убей меня.

Макнил Легс

Эния рассказывала, как мама всегда была недовольна, что ей пришлось выйти за него замуж. Она дала дочери понять, что отчим нужен им только для того, чтобы у Энии был дом и какая-то уверенность в жизни, а самой ей с ним жить было скучно. Из-за этого у Энии было довольно сложное детство.

Сильвия Рид: Как-то она сказала мне, что не боится смерти, и тогда она действительно не боялась, но мне кажется, в последние дни она была в ужасе. Когда мы с Лу жили на Кристофер-стрит, она позвонила и сказала что-то вроде: «Поехали со мной в Лондон», а я ответила: «Я не могу поехать в Лондон. Ты уверена, что тебе это нужно? Разве тебе не лучше

лечь в больницу?» Она подумала и решила ехать — я вспоминаю ее поездку, потому что после нее она уже не вышла из больницы.

Когда она вернулась, кому-то пришлось вызывать в аэропорт «скорую», чтобы отвезти ее в больницу. Потом, кажется, еще две с половиной или три недели… Говорят, что все это время она уже едва понимала, где она. К тому же до нас известия из больницы так и не дошли. А когда она уезжала в Лондон, впечатление было такое, что ей гораздо лучше. Я ничего не знала про «скорую» и все остальное до самого конца. Даже не знала, что она вернулась, пока Роберта Бейли — кажется, она — не сообщила мне, что Эния умерла. Я была… потрясена.

Потом было что-то вроде общего собрания, мы с Лу тоже пошли. Все спрашивали: «А ты что тут делаешь?» — «Как это что я тут делаю?»

Там я и узнала от Роберты, что Эния заставила всех поверить, будто я порвала с ней отношения. Наверное, она пыталась управлять людьми даже после своей смерти…

К тому моменту я уже успела понять, что никто больше не будет обращаться со мной так же ужасно, как раньше, потому что есть Лу. Все очень, ну, рады были, что Лу пришел. Атмосфера стала печально-возвышенной, говорили про Энию — всякие такие вещи, которых на самом деле не было. То есть, наверно, каждый чувствует по-разному — для кого-то это правда, для кого-то нет. Мне самой Эния запомнилась крайне неуживчивой, потрясающе талантливой и постоянно обеспокоенной…

Она могла разрушить кому-нибудь всю жизнь. Позже я размышляла и поняла, в чем была трудность: я считала Энию лучшим другом, а на деле было наоборот. Она так сильно влияла на мою жизнь… Если быть до конца честной, я должна признать, что ее смерть была облегчением. Она умела залезть мне в душу так, как никто не умел — кроме Лу — и не упускала ни одного удобного случая.

Джеймс Граэурхольц: В конце концов, аренду в Бункере повысили с 375 баксов до 750, так что Уильям решил тоже переехать в Канзас. Сейчас и подумать смешно, да? Но тогда мы не могли платить столько. И Уильям уже устал. Сказал: «Ну все. Надо сваливать. Поеду в Канзас».

Вскоре после приезда Уильяма я стал устраивать разные концерты в Лоуренсе, и наконец дело дошло до выступления Игги.

Игги был великолепен — как всегда, огромные глаза, синие-синие. Бешеный — в смысле, он профессионал, он сделал это шоу, но никто не мог его обуздать… Он перетрахал все, что движется, нажрался, потом поволок меня в сортир, чтобы спрятаться там от толпы фанаток. И вот он затаскивает меня в этот мелкий закоулок, садится на пол рядом с унитазом и заявляет: «Мой менеджер меня ни хуя не устраивает. Джеймс, ты так помог Уильяму, может, ты будешь менеджером?» Тем временем мы раскатываем дорожки на крышке унитаза, и я думаю: «Всю жизнь мечтал связаться с этим психом и потом подохнуть где-нибудь…» Так что я начал открещиваться, типа: «Слушай, это, конечно, клево, я бы с радостью, но я не знаю, чем могу помочь, тыры-пыры, все такое…».

Еще позже вечером мы отправились в какой-то дерьмовый стрип-бар для всяких дальнобойщиков. Игги пил «Черный русский» — хлоп, еще один, хлоп, еще один. Опять он тащит меня за собой, на этот раз на улицу, на парковку — типа поговорить. И там на полном серьезе начинает впаривать мне в стиле Лестера Бэнгса: «Знаешь, никто меня не понимает, а я очень чувствительный,

все кругом считают, что эти бляди, и наркота, и вся эта хуйня про «ты — звезда!» — все, что мне нужно для счастья, но это не так, мне очень тяжело, я так одинок, мне нужен кто-нибудь, чтобы упорядочить свою жизнь, Джеймс, кто-нибудь вроде тебя». При этом он уже разлегся на земле, опирается на локоть, и я точно так же. Я ведь с Игги, поэтому просто нужно делать все так же, вот я и лежу на стоянке, как он.

Тут я слышу звук мотора, и тачка прямо перед нами начинает давать назад. Игги все бухтит про мировую несправедливость, а я без всяких предупреждений хватаю его в охапку и перекатываюсь вбок раза четыре — бум-бум-бум по асфальту, подальше от этого пикапа — дрр-р-р-р, пикап выруливает на стоянку, водила нас даже не заметил, ф-фу…

Игги резко прекращает нытье на тему «никто меня не любит, никто не понимает» и начинает орать на водилу: «Ебаный козел, мудила, ты меня чуть не задавил, да ты знаешь, кто я такой, ты только что чуть не убил весь рок-н-ролл! Козел ебаный, хули ты не смотришь, куда едешь?»

Чувак говорит: «Иди на хуй». Я успокаиваю Игги: «Слышь, пойдем, давай, пойдем выпьем, чувак». Водила в своем пикапе усасывается со стоянки, а мы идем внутрь и садимся за свой столик. Через две минуты распахивается дверь и вваливается ебнутый здоровенный бык. Он топает прямо к нашему столику и говорит: «Мне не нравится, как ты меня назвал, педик». После этого Игги получает охрененный удар в нос, кровь заливает все вокруг — как в кино — Игги перелетает через стол, стаканы падают на пол, а чувак поворачивается и уходит. Настоящий бык в куртке лесоруба.

Бармен намочил холодной водой полотенце, мы замотали Игги нос, а он точил слезу. И фигня-то в том, что Игги действительно обиделся, что его опять не поняли. То есть этот здоровый волосатый бычара просто не понял, что Игги хотел сказать.

Мы отвели его в номер. Настроение у него резко упало. Никаких разговоров про менеджера он больше не заводил.

Глава 41

Прирожденный неудачник

Ди Ди Рамон: Бесконечный рок-н-ролл как-то поумерил мое бунтарство. Пятнадцать лет подряд без перерыва мы разъезжали с гастролями. Меня уже тошнило от нашего фургона — сидишь сзади, пялишься в окно. Поговорить не с кем. Джонни с Джоуи не разговаривали несколько лет. Когда-то мы ездили в автобусе с четырьмя отдельными комнатами. В одной Джон со своей подругой. В другой Марк — со своей. В третьей — Джоуи с Линдой. В четвертой я. Мы старались не попадаться друг другу на глаза. Не могли вместе выйти из автобуса. Не могли вместе забрать ключи от номера. Просто не могли друг на друга смотреть.

Много чего меня раздражало в Ramones. Больше всего доводила эта сраная песня, «Pinhead», [76] которую мы играли на каждом концерте. У меня все зубы в щербинах потому, что я пел в ней припев. Наш менеджер — его называли Пузырем, он весил триста фунтов — одевался в костюм булавки и прыгал по сцене. Вся сцена тряслась, когда эта туша бегала по ней, и микрофон долбал меня по зубам. Я ненавидел эту чертову песню. Как же я рад, что больше не надо ее петь. Единственное, что в ней было хорошего, — она стояла в самом конце программы. Хоть одно утешение. «Последняя песня, — говорил я себе, — и можно сваливать». Была еще одна, «Glad to See You Go». Когда она начиналась, я думал: «Ну вот, три четверти есть. Скоро я уже буду сидеть у себя в отеле».

76

Pinhead — букв. булавочная головка, что-либо маленькое, миниатюрное.