Проситель
Шрифт:
— Не понимаю, чем плох план? — поинтересовался Халилыч.
— Только тем, что не осуществился, — ответил Мешок. — Как говорится, пошло не по-бритому. Я вообще обратил внимание, — добавил задумчиво, — что самые логичные, правильные, продуманные планы почему-то никогда не осуществляются.
Над этими словами следовало задуматься.
Мехмеду показалось, что Мешок смотрит на него как-то уж слишком пристально.
— Они не осуществляются, Саша, — объяснил он, — потому, что поверх всякого плана есть промысл Божий, который просчитать нельзя, как говорится, передразнил Мешка, — по определению.
— А в России, — мрачно заявил Мешок, — поверх промысла Божьего идет промысл сверхбожий,
Мешок говорил чушь, но Мехмеду сделалось тоскливо.
Мужество прибывало и убывало в нем неконтролируемо и нелогично, как вода в волшебном колодце. Деньги и мужество не являлись сообщающимися сосудами. Но кто хотел денег, был вынужден быть мужественным.
Однажды, сидя звездной ночью со стаканам красного вина на веранде своего нового подмосковного каменного дома, Мехмед с удивлением констатировал, что к старости убывают, тускнеют, стираются, как захватанные монеты, все желания — и только желание иметь деньги крепнет и наливается силой. Мехмеду даже подумалось, что оно вбирает в себя (сублимирует) потерянный блеск всех прочих — физических — желаний.
Мехмед вспомнил про ожидающую в машине Зою, и настроение у него окончательно испортилось. Он честно признался себе, что не уверен в себе как в мужчине. Сильную, красивую женщину следовало брать сильно и красиво. «Я стар и слаб, — подумал Мехмед, — у меня дрожат руки, мне почти шестьдесят, все эти витамины не оказывают на меня решительно никакого действия, я превращаюсь в развалину, мои деньги переживут меня…»
— Не Джерри Ли Коган, Саша, виноват в том, что русский народ столь же безропотно снес все мыслимые и немыслимые финансовые издевательства, как и прежде сносил все, что Господь ни пошлет. — Халилыч наконец разобрался со своей пищащей, как голодный птенец или испуганная мышь, электронной записной книжкой и, похоже, вознамерился ввести разговор в строгие берега: принимать или не принимать консорциуму коммерческое предложение Берендеева?
— Между прочим, схожий план отлично сработал в Албании, — возразил Мехмед.
— Наверное, — предположил Мешок, — в отношении Албании у Бога не было промысла.
— Потому что в Албании нет нефти и газа. Ага, — удовлетворенно уставился в мерцающий мертвенным зеленым светом экранчик мини-компьютера Халилыч, — как только ты позвонил, — повернулся к Мехмеду, — я сделал запрос службе, услугами которой иногда пользуюсь, насчет этого парня. Пока мы тут болтали, пришел ответ. Я коротко, по существу вопроса. «Сет-банк», в совет директоров которого входит Берендеев, действительно располагает активами, которые, если будут добавлены к нашим, позволят нам взять под контроль практически всю тонкую металлургию России. Тут все ясно. Надо только установить механизм принятия решения по продаже ценных бумаг в этом «Сет-банке». Я имею в виду, достаточно ли влияния у Берендеева, чтобы передать нам необходимые пакеты. Но я думаю, вздохнул Халилыч, вновь уткнувшись в экранчик, — что вполне достаточно. А вот и информация по чудесному спасению Нестора Рыбоконя от банкротства несколько лет назад. У него уже был куплен в один конец билет в Доминиканскую Республику, где он выправил себе гражданство и паспорт на новое имя. Однако же, стоило появиться неведомому Берендееву, дела у «Сет-банка» вдруг пошли так хорошо, что господин Рыбоконь даже не удосужился вернуть билет, чтобы выручить хотя бы шестьдесят процентов его стоимости.
— Я полагаю, — усмехнулся Мешок, остро и ненавидяще посмотрев на Халилыча, — сейчас нам предстоит узнать цену этого самого «вдруг».
— Я бы не назвал ее чрезмерной, — ответил Халилыч. — Три больших банкротства, примерно пять миллионов так называемых обманутых вкладчиков, четыре трупа: два в Москве, один в Лондоне и один в Лос-Анджелесе.
— И ни одного уголовного дела, — скорее уточнил, нежели поинтересовался, Мехмед.
— Так точно, — ответил Халилыч. — Один человек скончался в ванной от сердечного приступа. Другой разбился на машине. Третий, как выяснилось, гомосексуалист, выбросился из окна, оставив записку с признанием, что после смерти друга у него не осталось воли жить. Четвертый — умер в больнице от ураганного какого-то воспаления легких.
— Я бы мог сказать, — вздохнул после долгой паузы Мехмед, — что Берендеев такой же, как большинство из нас. Но я этого не скажу…
— Потому что, судя по всему, он хуже, то есть опаснее, нас, — почти что весело закончил за него Халилыч.
— Но это не означает, что мы отказываемся сыграть с ним в этот game, подытожил Мешок.
15
Собственно говоря, писателя-фантаста Руслана Берендеева не сильно волновало, примут люди из американского консорциума его предложение по металлу или нет. Со времени расставания с Дарьей и встречи с Нестором Рыбоконем он существовал в новом мире.
Точнее, мир был прежним, но видоизмененным.
Некоторые понятия и положения, прежде изрядно волновавшие и перманентно беспокоившие Берендеева, предстали не имеющими места быть. Для других — новых, — внутри которых протекала отныне жизнь Берендеева, в русском языке не было подходящих (точных) определений. А потому новый мир представал… не странным, нет (это слово не годилось, оно предполагало некую точку отсчета: в сравнении с чем странным?), а… непознаваемо-беззаконным, то есть, грубо говоря, бесконечным в своей странности, которая была «странностью» в той же самой степени, в какой и «нормальностью».
Просто это был другой мир, вот в чем дело.
К примеру, в нем оказывались абсолютно лишенными содержания такие словосочетания, как «территориальная целостность России», «геополитическая доминанта», «социальная политика», «стабильность», «справедливость», «процветание», «криминально-космополитический режим», «правительство народного доверия», «корректировка курса реформ», «федеральный центр», «конструктивная оппозиция», «консенсус ветвей власти», «президентско-парламентская республика», «конституционная реформа» и т. д.
В то же время некоторые другие понятия (представления, характеристики Берендеев не знал, как поточнее обозначить эти состояния) не могли быть выражены словами и, следовательно, осмыслены как нечто очевидное и вечное, такое, к примеру, как страх или радость.
Как, к примеру, описать томительное, зовуще-сосущее чувство, возникающее во время задержки перечисленных (высланных с нарочным, отправленных по электронным банковским каналам) денег? Тоска невозврата? Нет, в это словосочетание едва ли вмещалась и десятая часть испытываемых — от глубочайшего, граничащего с клиническим идиотизмом спокойствия до бессмысленной, граничащей с буйным помешательством истерии — ощущений. Или чувство, приносимое благой вестью, что деньги наконец успешно, то есть как и задумывалось, завершили назначенный им путь, как корабли, приплыли в порт приписки. Сверхоблегчение? Гиперопустошенность? Писатель-фантаст Руслан Берендеев полагал, что в русском языке нет матрицы для обозначения данного ощущения, поскольку оно характеризовалось беспрецедентной потерей (отдачей) жизненной энергии и затрагивало не столько физическое (хотя, конечно, и его тоже), сколько энергетическое (астральное) тело человека.