Простая формальность
Шрифт:
Она сдалась. Улыбаясь и обливаясь потом, она старалась не выходить из себя, пока они гладили мех, поджимали губы, критически склоняли набок головы и изумленно разводили руками. Кто-то из них ездил в кругосветное путешествие, кто-то проводил каждую зиму во Флориде, но баснословный финансовый (и моральный) взлет Синтии Мур затмил всех и все. По их понятиям.
Прощайте, Муры-бедняки. На сцену выходит везучая Синди.
Миссис Мур, слегка ошалевшая от лавины доброжелательных чувств, обрушившихся на ее дочь, звенящим голосом пригласила всех к столу. Они гуськом потянулись в столовую. Салфетки сложены
Усадив Синтию во главе стола, миссис Мур, не дожидаясь, пока все займут свои места, стала нарезать сочный пирог-киш со спаржей и накладывать салат. Она светилась от гордости. Время ли теперь вспоминать, что когда-то она недолюбливала Клэя и не доверяла ему? Теперь это уже не имело никакого значения. Ее друзья наконец приняли Синтию и стали относиться к ней с уважением.
Такой счастливой миссис Мур была только однажды — в день свадьбы Памелы с ее инженером.
Клэй ел все больше и больше. Раз-другой Синтия подумала, что так и умереть недолго. Его часто мучила одышка. Сердце и легкие наверняка не справляются со всеми этими фунтами лишнего веса. Представьте себе, что каждые семь лишних фунтов — это толстая телефонная книга, которую вы повсюду таскаете за собой, когда-то прочитала она в брошюре одного шутника-диетолога. Если двести сорок фунтов Клэя перевести на телефонные книги, то их получится столько, сколько в Америке крупных городов. Это какой же надо иметь костяк! А при этом рука у него была изящная, меньше, чем у нее.
Как-то вечером, за ужином, когда она держала его руку в своей, она вдруг явственно увидела его скелет и плоть на нем. Она представила, как он лежит в узком длинном гробу, вдвое уже чем надо, и как с двух сторон по краям выпирает его тело. Мало-помалу плоть исчезала и наконец остался крохотный скелетик, намного меньше, чем ее собственный.
О Господи, останови меня, спаси! Избавь меня от этого бреда! — дико, беспомощно, отчаянно взывала она про себя, ничем не выдавая своих мыслей, ничего не сказав, по-прежнему продолжая держать его за руку.
Он тогда рассказывал, как Джеральд нагрубил ему по телефону, а потом о налоге, который снова вырос, а потом пошел переодеться в купальный халат, потому что в брюках ему было тесно.
На другой день она отнесла шесть пар его брюк в мастерскую и попросила выпустить два дюйма в талии, чтобы он не мучился понапрасну. Она это сделала из лучших побуждений. Он рассвирепел. Орал, что собирается похудеть на десять фунтов. Как можно быть такой тупой и бесчувственной? Она обомлела. Раньше он никогда на нее не орал. Ей просто хотелось реабилитировать себя в собственных глазах, избавиться от чувства вины за те гадкие мысли, что нет-нет да и возникали у нее в голове. Но разве ему объяснишь?
У нее появилось навязчивое желание лишиться рассудка. Она замечала, что все чаще поступает вопреки собственным намерениям. Сыновья Клэя безумно раздражали ее — необъяснимо, неоправданно. Она не баловала их ни дружелюбием, ни вниманием, как, впрочем, и самого Клэя. И вообще улыбалась она, только когда разговаривала с Альфредом Лордом.
Я не хочу, не хочу быть такой, мысленно повторяла она, твердила как заклинание.
Неужели она обречена до конца своих дней жить с ощущением, что сходит с ума, и знать, что этого никогда не случится?
К концу марта она поняла, что Джон Роджак, скорее всего, не будет больше присылать денег на девочек.
В октябре, когда она выходила замуж, он прислал чек на сто пятьдесят долларов и записку, что потерял работу. В ноябре она не получила ничего. В декабре пришла посылка с коробкой конфет, рождественская открытка нию, на какой-нибудь курорт, — сказала она Клэю как-то утром.
Он брился в ванной, которую по ее просьбе облицевали темно-розовым кафелем, чтобы лица с утра казались посвежее.
— Да?
— Хорошо бы и мать взять с собой. Она уже два месяца не может оправиться от бронхита.
— И бросить меня тут одного? — Это было скорее утверждение, чем вопрос. Дураку ясно, что она хочет бросить его тут.
Он взял в руки бритву. Глаза на фоне ослепительно-белой пены были синие и колючие.
— Конечно, я бы не уехала, но…
— Вы вчетвером просто смоетесь, а меня оставите здесь одного вкалывать?
— Не знаю, почему нужно все именно так поворачивать. Я была бы только рада, если бы ты тоже мог поехать. — Она прислонилась к стене и посмотрела на себя в зеркало — волосы нечесанные, глаза настороженные.
— Тебе не кажется, что это довольно-таки эгоистично?
— Нет, я просто думаю, что две недели в этой квартире с девочками, которые от безделья будут постоянно цапаться, сведут меня с ума.
— А мне что прикажешь делать? — Он постучал бритвой о край раковины, потом осторожно провел ею по щеке.
— Я не виновата, что у них здесь нет друзей. Это ты настаивал, чтобы непременно отправить их в закрытую школу.
— Но ты же сама хотела, чтобы они поступили в Хоуп-Холл. Вспомни, как ты радовалась, — ответил он, сердито глядя на нее в зеркало.
Она подождала, пока он не кончит брить шею возле кадыка.
— Я не хочу торчать полмесяца в Нью-Йорке с двумя неуправляемыми подростками.
— Пусть походят в театры, музеи. В Нью-Йорке есть чем заняться.
— Такие занятия их не интересуют.
— Короче говоря, я не позволю тебе оставлять меня тут одного.
— Зачем же одного? Можешь позвать Нэнси Крэмер или еще кого-нибудь из твоих подружек, их у тебя навалом.
— Я хочу, чтобы ты была здесь.
— Как только они уедут обратно в школу, я в твоем распоряжении.
— Какая муха тебя укусила? — Он ополоснул лицо водой и вытерся. Лицо было краснее стен.