Простите меня! (Сборник)
Шрифт:
Бутылочка дожидалась в холодильнике удобного случая. Люся нарочно наделала ошибок в своей курсовой работе и, подгадав момент, зазвала Сергея к себе — помочь с расчетами.
Дома ее ждало жестокое разочарование. Люсин отец, Семен Иванович, его брат Александр Иванович, по образованию агроном, по месту работы директор мебельного магазина, друг отца шофер Пал Палыч и сосед музыковед Лев Исаакович Гуревич обмывали покупку рояля. Инструмент соседу достал Люсин дядя, а доставил Пал Палыч.
Сидели они, видимо, давно. Принесенного вина не хватило, и в ход пошла Люсина заветная бутылочка.
— Подождите! — закричала Люся, увидев, что разливают последнее. — Сереже дайте!
У нее напрочь вылетело из головы, что привораживаемому обязательно надо наливать собственноручно.
— Да я не хочу вовсе, — удивился Копыто. — Здравствуйте, — сказал он вежливо.
— Извини, друг, — сокрушенно развел руками Пал Палыч. — Но не жалей. Дрянь коньячок-то. Вот раньше…
Люся была готова разрыдаться. Все ее усилия, все планы рушились под действием желудочного сока отцовских собутыльников.
Люсин отец вылил в чистую рюмку остатки «коньячка» и протянул Сергею:
— Давай, парень, прими. Остатки сладки.
Копыто поблагодарил и выпил. Возвращая рюмку, он принял из рук Семена Ивановича кружочек лимона, посыпанного сахаром.
— Как, говоришь, тебя зовут? — благодушно спросил Люсин отец. — Серега? Садись, Серега. И расскажи нам, чем нынешняя молодежь живет. Вот мы тут поспорили. Есть мнение, что измельчал народец наш. Как считаешь? А ты, Люська, отправляйся к детям, проверь их на предмет двоек.
Что далее происходило в том застолье, Люся не знает. Да, собственно, и знать нечего. По тому, как громовым басом Пал Палыч обзывал Брежнева ходячим трупом, а потом слышался голос Льва Исааковича, просившего говорить тише, как замолкал гул, а потом раздавался дружный хохот, что означало обмен анекдотами, как Люсин отец шумно упорствовал: «Я говорю в третьем периоде и с подачи Фирсова…», было ясно — идет возбужденное мужское общение, которое на женщин наводит скуку и вызывает зевоту.
Разошлись они поздно и в самом приподнятом состоянии духа. Сережа взял Люсину курсовую с собой.
После этого в общем-то случайного сабантуя в доме Кузьминых наступило странное оживление, на которое поначалу никто не обратил внимания.
Пал Палыч звонил Люсиному отцу едва ли не каждый день и предлагал дружескую помощь и услуги:
— Сень, может, тебе перевезти чего надо? Ты не стесняйся, тревожь. Мы же старые кореша, верно?
— Спасибо, да что мне перевозить? — удивлялся Семен Иванович.
— Ну а живешь как? Может, помощь нужна по дому, по даче? Веранду, ты говорил, строить хочешь? Я насчет стекла могу договориться.
После его звонков Семен Иванович удивленно говорил жене:
— Что это с Павлом? Десять лет виделись урывками. А тут такое участие.
— Скучает человек, — пожимала плечами Ирина Алексеевна и недальновидно советовала: — Ты с ним связи не теряй, может, действительно дачу поможет достроить.
Дядя Саша, который терпеть не мог футбол, стал ходить с Люсиным отцом на стадион.
— Созрел, — радовался Семен Иванович, — оценил братишка!
Лев Исаакович регулярно приносил билеты в консерваторию, в которую Люсины родители в жизни не ходили, книжные новинки, которые они не читали, и вообще находил множество предлогов, чтобы заскочить вечерком к «милым соседям».
Сережа перечитал Люсину работу. Потом она написала теоретическую часть его курсовой и напечатала оба труда на машинке под его диктовку. Люсе было приятно, что Копыто часто у них бывает, что он относится с большим уважением к ее отцу. Для Семена Ивановича в копытинском феномене не было ничего феноменального. Он так же относился к умению Льва Исааковича играть на рояле — сам Семен Иванович все песни пел на мотив «Ой, мороз, мороз…» и не мог, как Пал Палыч, гнуть медные пятаки — мало ли кому что дано. Постепенно сколотилась теплая мужская компания: вместе ездили на рыбалку, ходили на футбол, в баню, строили Кузьминым дачу, коротали вечера за картами и разговорами. Особенно доволен был Люсин отец — он неожиданно стал центром дружеского общения, внимания и даже, как оказалось потом, обожания. За проявление истинной мужской дружбы он принимал слова Пал Палыча:
— Ты, Сеня, отличный мужик. Я к тебе отношусь — во! — И Пал Палыч поднимал кверху сарделистый палец.
— Все-таки самые тесные узы — родственные, — замечал Александр Иванович. — Ближе брата у меня никого нет.
А Лев Исаакович изрекал, что впервые в жизни понял прелесть и удовольствие настоящей мужской дружбы.
Молодая жена Александра Ивановича Зоечка как-то сказала Люсиной маме:
— Знаете, Ира, у нас дома в последнее время прямо культ старшего брата. Саша на стенку повесил фотографию Семена, и через каждое слово: «Семен сказал, Семен считает, Семен хочет…»
— У нас то же самое, — деликатно слукавила Ирина Алексеевна.
Ей было приятно, что ценят ее мужа, и, кроме того, подобное отношение она считала вполне заслуженным. Кем еще восхищаться, если не Сеней?
Трагедия разразилась, когда на сцене появилась другая жена — Роза Давыдовна Гуревич.
С выпученными от страха глазами, теребя какие-то листочки, она заявилась однажды к Люсиной маме. Мужчины были в бане.
— Ирина, я должна поделиться с вами ужасным известием, — прошептала она.
— Не волнуйтесь, — спокойно отреагировала Ирина Алексеевна.
Она решила, что Роза пришла к ней рассказать о какой-нибудь страшной болезни. Дело в том, что у Люсиной мамы было довольно распространенное женское хобби — болеть и лечиться. Похоже, у нее не было ни одного здорового органа. Ирина Алексеевна доводила до отчаяния бездарных врачей, которые не соглашались с ее диагнозами, установленными по справочникам для сельских фельдшеров. В этих книгах популярным языком описывались симптомы, которые время от времени обрушивались то на тазобедренные суставы бедной Ирины Алексеевны, то на ее поджелудочную железу, а то и на сердце.