Просто шли по дороге звери…
Шрифт:
Он был самым последним кутёнком в своём помёте, он не должен был выжить, поскольку был очень слабым. Мягким пузом измазался в собственной мерзкой рвоте. А стоять он пока не умел – разъезжались лапы.
Сверху падали капли. В подвале всегда шёл дождик. И парило от труб, и вообще неприятно пахло. Пахло маленькой смертью, печальной и безнадёжной, если ты не особенно нужен, и ломтик страха.
Он был чёрным-пречёрным в помёте, как сгусток ада, словно ложка с черничным засахаренным вареньем.
Его
Он был самый дебильный, совсем не тянул на принца. В его сказках учили варить колдовские зелья, целовать спящих фей в растопыренные ресницы, отправлять караваны верблюдов в чужие земли.
Он засунул кутёнка под куртку. На день рожденья ему часто дарили вещи. Но тут услышал: «Эй, пацан, тормози. Ты нам вроде бы должен денег. Иди к мамочке, мамочка любит свою малышку».
Старшеклассники «стрелку» забили за гаражами.
И он понял – его станут бить, впятером и гадко, и ему не помогут ни сказки, ни горожане, а поможет желание жить. И ещё рогатка.
Выбрал камень, по весу тяжёлый, и самый белый, словно дар апельсиновых стран, талисман, «aloha».
В его странных вселённых совсем не учили бегать, а учили летать, но, возможно, учили плохо.
Он был прав, и действительно били, но не ревел он, танцевал на канате луча кроветворный танец.
Парни явно повыше, уверенней, здоровее.
И тогда за спиной появилась собачья стая.
Звери были огромны, как небо, сильны, как папа, и щенята не лаяли, только глаза мерцали, словно это вообще не глаза, а софиты, рампы.
Он заметил собаку с оттянутыми сосцами.
Первый раз испытал ощущение дикой силы, словно вся эта стая влилась в него, вся их свора. Старшеклассники драпали, быстро и некрасиво. В его книжках стрелять в проигравших сродни позору.
Он был самый счастливый и яростный, как спартанец, и готовился к новой, но тоже неравной битве. Мать пожала плечами: «Собака? Давай оставим».
Ночь качала детей, колыбельная ночь-молитва.
Когда звёздные мыши доели лиловый вереск, когда стрелки часов заключили пари на вечность, они оба уснули: кто в кресле, а кто у двери. Они видели небо, которое безупречно.
Машины
Но они всегда уезжают ночью. Не прощаться кажется человечней.
Растянувшись стайками вдоль обочин, проверяют масло, решётки, свечи.
Понимают – путь ещё крайне долог, значит, должен двигатель чуть прогреться.
И врубают хриплые магнитолы, и пылят к закату
под Тома Уэйтса.
Нет, не люди – списанные машины, оставляя миру следы курсивом.
На стекле разглаживая морщины, они снова молоды и красивы.
Эти «форды», «бьюики», «кадиллаки». Им играют ангелы на кифарах.
Проступает небо в облезлом лаке, в неказистых вмятинах, битых фарах.
И о том, что небо исповедимо, знает чёрный ястреб
над жёлтым зноем.
Иногда забыть всё необходимо, чтобы вспомнить главное, неземное.
Но они всё помнят своих хозяев:
– Таксовал мой ласковый Джимми рьяно.
– Мальчик Сэмми, черти его бы взяли, подбирал, дурак, возле баров пьяных.
– Эдди – кожа-кости – казался трупом и мусолил комикс в цветной обложке.
– Белобрысый Энди, курящий трубку, никому не верил и гладил кошку.
– Томми был боксёром (на всякий случай).
– Тэдди был в аду, но и там не дрогнул.
И, конечно, каждый был самый лучший.
И, конечно, каждый любил дорогу до конца, безудержно, с потрохами. Но любви вообще не бывает слишком.
Обживают пропасть бродяги Дхармы, и под стать игрушки своим мальчишкам.
И они всегда уезжают в темень, громыхая хуже консервных банок, когда духи шепчут – мол, ваше время, доберитесь только до автобана. Станет ветер странствий швырять в лицо вам, ухмыляясь ржаво, клочки известий.
Бог стоит с ключом разводным в спецовке, обожает Джармуша и биг-тейсти. Называй, как хочешь – хоть Джа, хоть Шива – но лежат в машинах (спасибо лету) сотни ярких звёзд. И моторы живы.
«When I was a boy». И колёса едут.
Старый добрый мир не такой уж старый. Просто раньше, скажем, уютней, тише.
За спиной у бога висит гитара. Мы затянем песню, и нас услышат.
Баба Надя
В городе, где шепчутся платаны и кофейни закрывают поздно, ночью звёзды падают в фонтаны.
Кошка ловит тонущие звёзды, потому что звёзды – это рыбы из реки серебряного бога. Если рыбы говорить могли бы, то они бы рассказали много: как горят
во тьме протуберанцы, что другого ничего не будет.
Кошке не пристало разбираться в терминах и прочей халабуде. Кошка – о любви, а не о смерти, но умеет притворяться слабой. Если эту землю кто-то вертит, то уж точно не рукой, а лапой.
Осторожно, мягко, терпеливо. Кошка ходит в гости к бабе Наде.
Баба Надя вышивает сливы на салфетках, крестиком и гладью.
Радио вещает про биткоин. Форточку распахивает ветер. В бабе Наде прячется такое, что не прочитаешь в интернете. Между новостями и рекламой проникает вязь тире и точек. Бабушка, приняв радиограмму, надевает гермошлем в цветочек и летит проверить космодромы, пункты, маяки и гарнизоны.