Просвечивающие предметы

Вот персонаж, который мне нужен. Привет, персонаж! — Не слышит.

Возможно, если бы для каждого человека существовало определенное будущее, которое мозг, устроенный получше, был бы в состоянии различить, то и прошлое не было бы столь соблазнительно, зовы будущего умеряли бы его власть. Наши персонажи могли бы усесться на самую середину качельной доски и только мотать головой направо и налево. Вот была бы потеха. Но нет у будущего той реальности, с какой рисуется прошлое и воспринимается настоящее. Оно — речевая фигура, мыслительный призрак.

Привет, персонаж! Что такое, не дергайте меня! Я же его не трогаю. Ну ладно. Привет, персонаж… (на этот раз уже не так громко).

Как только мы сосредоточиваемся на любом предмете материального мира, что бы с ним ни творилось, само наше внимание непроизвольно погружает нас в его историю. Чтобы материя соответствовала моменту, новички должны учиться скользить по ее поверхности. Просвечивающие предметы, наполненные сиянием прошлого!

Особенно трудно удержать

в фокусе поверхность предметов, произведенных руками человеческими, да и природных объектов тоже — самих по себе неизменных, но сильно потрепанных беспечной жизнью (вы совершенно справедливо представили себе камень на склоне холма, по которому бессчетное число лет снуют бесчисленные мелкие существа). Новички со счастливым мычанием сквозь эту поверхность проваливаются и с детским самозабвением начинают упиваться историей вот этого камня, этой пустоши. Поясню. На материю, и естественную, и искусственную, наброшен тонкий покров непосредственной реальности, и всяк, желающий пребывать внутри «сейчас», вместе с «сейчас» или над «сейчас», пусть, пожалуйста, не рвет эту натянутую пленку. Иначе окажется, что неопытный чудотворец, вместо того чтобы шествовать по водам, идет прямехонько на дно под взгляды изумленных рыб. Это еще не все.

Выпрастывая угловатое тело из такси, доставившее его из Трю на этот захудалый горный курорт, персонаж наш, Хью Персон (искаженное «Петерсон», некоторые произносят «Парсон»), — голова все еще в проеме для вылезающих карликов — поднял глаза вовсе не в ответ на жест, каким шофер, изображая услужливость, распахнул для него дверцу, а проверяя вид отеля «Аскот»{2} («Аскот»!) воспоминанием восьмилетней давности (пятая часть его жизни, пронизанная печалью). Эта жуткая постройка из бурого дерева и серого камня выставляла напоказ ставни вишнево-красного цвета, — прикрыты были не все, — которые, по странной мнемонической аберрации, запомнились ему яблочно-зелеными. По обеим сторонам ведущей ко входу лестницы возвышались два железных столба с каретными фонарями, снабженными электрическими лампочками. По ступенькам сбежал, спотыкаясь, слуга в фартуке, подхватил два чемодана и под мышку — обувную коробку, — все это шофер проворно выгрузил из зевнувшего багажника. Персон расплачивается с проворным шофером.

Неузнаваемый холл, конечно, все такой же убогий.

У конторки, где надо было расписаться в книге и оставить паспорт, он осведомился по-французски, по-английски, по-немецки и снова по-английски, на месте ли старина Крониг, управляющий, чье обрюзгшее лицо и фальшивую веселость он помнил весьма отчетливо. Служащая (пучок русых волос, красивая шея) сказала, что нет, мосье Крониг от них перешел в управляющие, представьте, в «Пастельные чары» (так ему послышалось). В подтверждение или как иллюстрация этого была предъявлена травянисто-зеленая, небесно-голубая открытка, изображающая раскинувшихся в креслах клиентов, с надписью на трех языках, без ошибок лишь на одном немецком. Английская гласила: «Волшебная лжайка», — и словно нарочно дерзкая фотографическая перспектива растянула эту лужайку до невероятных размеров.

— Он в прошлом году умер, — добавила девушка (анфас она ничуть не напоминала Арманду, тем самым лишив цветной снимок Палас-отеля в Чуре всякого интереса).

— Значит, никого не осталось, кто бы меня помнил?

— Увы, никого, — сказала она с интонацией его покойной жены.

Еще она посожалела, что раз он не может ей сказать, какую он на третьем этаже занимал комнату, то она в свою очередь не может ему отвести ее, тем более что весь этаж заполнен. Персон, наморщив лоб, вспомнил, что ее номер триста с чем-то и что она выходила на восток, — вида не было никакого, зато солнце здоровалось с ним на коврике у кровати. Ему очень хотелось опять туда же вселиться, но по требованию закона, когда управляющий, пусть даже бывший, поступал так, как Крониг, все записи уничтожались (самоубийство, стало быть, воспринималось как вариант подлога). Ее помощник, красивый юноша с прыщеватой шеей и подбородком, весь в черном, провел Персона в комнату на четвертом этаже, всю дорогу пялясь, словно в телевизор, на уходившую вниз голубоватую глухую стену, между тем как зеркало в лифте с неменьшим вниманием отразило на несколько прозрачных мгновений длинное, худое, печальное лицо господина из Массачусетса, чуть-чуть выступающую челюсть и две симметричные складки вокруг рта, которые могли бы принадлежать какому-нибудь мужественному жокею или альпинисту, когда бы меланхолический наклон спины не противоречил такому чарующе-грандиозному образу.

Окно хоть и смотрело, как тогда, на восток — вид из него на этот раз был, и какой: колоссальный карьер, наполненный экскаваторами (замолкающими на конец субботы и воскресенье).

Слуга в яблочно-зеленом фартуке принес два чемодана и картонную коробку с надписью «Fit» на обертке, и Персон остался один. Он знал, что гостиница свое отжила, но подобного все-таки не ожидал. Belle chambre au quarti`eme, [1] слишком просторная для одного, для нескольких — чересчур тесная, лишена была всяких признаков комфорта. Он припомнил, что комната этажом ниже, где он, тридцатидвухлетний мужчина, плакал горше и чаще, чем за все свое печальное детство, хоть тоже была уродлива, но все же не настолько хаотически нелепа, как нынешняя его обитель. Кровать — настоящий кошмар. Биде в «ванной» сгодилось бы цирковой слонихе в сидячем положении, но не было ванны. Сиденье унитаза в поднятом состоянии не удерживалось. Кран, захлебываясь, выпускал мощную струю ржавой воды, сменяющейся потом слабой струйкой обычной влаги, которую как следует не ценят — текучее чудо, да, да, она заслуживает памятников, святилищ прохлады! Хью, выходя из этой постыдной уборной, прикрыл за собой дверь, но она, как глупый щенок, заскулила и последовала за ним в комнату. Теперь расскажем про наши затруднения.

Человек аккуратный, Хью Персон стал искать, куда сложить вещи, и обнаружил, что ящик старого, оттесненного в темный угол стола, на котором стояла похожая на каркас сломанного зонтика лампа без лампочки и абажура, плохо задвинут предыдущим постояльцем или слугой (на самом деле ни тем и ни другим) — последним, кто в него заглянул, чтобы проверить, не осталось ли в нем чего-нибудь (никто не заглядывал). Бедный мой Хью попытался втолкнуть его на место — тот сначала отказывался повиноваться, но потом, в ответ на случайный рывок (в добавление к энергии, накопленной предыдущими подталкиваниями), дал отдачу, выплюнув карандаш. Хью на него поглядел, потом положил обратно в ящик.

В нем не было гексагональной красоты его собратьев, сделанных из виргинского можжевельника или африканского кедра, с именем фабриканта, оттиснутым на серебряном наконечнике, — нет, это был самый простой, круглый, старый, лишенный всяких отличительных черт карандаш тускло-фиолетового цвета из обычного соснового дерева. Десять лет назад его забыл столяр, который, не успев досмотреть стол (не говоря о ремонте), отправился за каким-то инструментом, да так и не вернулся. Теперь внимание.

В мастерской у столяра, а еще задолго до этого в сельской школе, карандаш износился до двух третей первоначальной длины. Потемневший отточенный деревянный конус цвета отливающей свинцом сливы и вовсе бы слился с туповатым грифельным кончиком, если бы тот не отсвечивал матовым блеском. Нож и медная точилка достаточно над ним потрудились, и можно было бы при желании восстановить всю запутанную историю последовательных срезов, стружки от которых — пока свежие, светло-коричневые с исподу, розовато-лиловые снаружи — теперь рассыпались на атомы пыли, разбросанные по свету, отчего ужас перехватывает горло, но надо быть выше этого, к такому быстро привыкают, есть вещи и пострашнее. Изготовлен он был по старинке, и чинить его было одно удовольствие. Вернувшись еще на некоторое количество лет назад (хоть и не доходя до года рождения Шекспира{3}, когда был изобретен свинцовый карандаш) и прослеживая потом историю нашей вещицы в направлении уже сегодняшнего дня, мы увидим, как девочки и старики смешивают очень мелко размолотый графит с мокрой глиной. Эту массу, эту паюсную икру кладут в металлический цилиндр с голубым глазком — сапфир с просверленной в нем дырочкой, через которую и проталкивается графит. Он выходит непрерывной аппетитной колбаской (полюбуйтесь канашкой), словно сохраняющей форму пищеварительного тракта дождевого червя (нечего отворачиваться!). Теперь ее режут по длине карандаша (этим занимается старый Элиас Борроудэйл, — сделав шаг в его сторону, мы его чуть не толкнули под локоть, но вовремя вернулись на место, чтобы не упустить из виду наш кусочек графита). Смотрите, как он печется, смотрите, как варится в жиру (следуют моментальные снимки кучерявого зарезываемого жиродателя, снимок мясника, снимок пастуха и его мексиканца-отца) и как прилаживают к нему деревянную оправу.

Занявшись теперь древесиной, не будем терять из виду наш бесценный кусочек свинца. Вот оно, дерево! Та самая сосна! Вот ее срубили. В дело идет только ствол — его очищают от коры. Мы слышим визг новоизобретенной пилорамы, глядим на высушиваемые и разделываемые обрубки. Вот та доска, из которой будет изготовлено тело карандаша, выпавшего из пустого ящика (который до сих пор еще открыт). Мы видим его в стволе, ствол в дереве, дерево в лесу, а лес в мире, который построил Джек. Об их присутствии мы узнаем по признакам, для нас совершенно ясным, хотя и лишенным имени, — описать их так же невозможно, как описать улыбку тому, кто никогда не видел улыбчивых глаз.

Так, мерцая, разворачивается вся эта маленькая драма — от кристаллов углерода и поваленной сосны до убогого этого орудия письма, этого просвечивающего предмета. Но, увы, сам трехмерный карандаш, на мгновение побывавший в пальцах у Хью Персона, от нас все-таки ускользает. Но сам Персон от нас не уйдет.

Это был его четвертый приезд в Швейцарию. Впервые он здесь побывал восемнадцать лет назад, когда вместе со своим отцом на несколько дней приезжал в Трю. Спустя десять лет, в тридцатидвухлетнем возрасте, он вновь посетил этот старый город на озере, где успешно встряхнул свои чувства — полураскаяние, полуудивление, — отправившись взглянуть на гостиницу, где они останавливались. От безликой станции у озера, до которой он доехал по местной ветке, круто поднималась тропинка, переходящая в старую лестницу. Он помнил, что гостиница называется «Локэ», потому что это напоминало девичью фамилию его матери, происходившей из Французской Канады, — Персон-старший пережил ее на неполный год. Еще он помнил, что гостиница эта, жалкая и некрасивая, стояла в унизительном соседстве с гораздо лучшим отелем, в окнах которого смутно белели столы и, как рыбы в аквариуме, сновали официанты. Ни той, ни другого теперь не было, а на их месте возвышалась поблескивающая сталью постройка — Банк Бле: полированные поверхности, стеклянные плоскости, растения в кадках.