Протекторат (Призрачная реальность)

Авраменко Олег Евгеньевич

Она внимательно посмотрела мне в глаза. Затем сказала:

— Вопрос ваш неискренний, но всё равно спасибо. Вы, конечно, не поверите, но я не убивала доктора. В последний раз я видела его за неделю до убийства, на предыдущем приёме. А в тот день я опоздала и пришла только в полпятого. Я нигде не пряталась, а сразу вошла в приёмную и застала там Светлану с её мужем. Никакого окурка я в туалете не оставляла — во-первых, я туда не заходила, а во-вторых, я ещё ни разу в жизни не курила. Не понимаю, откуда взялась на окурке моя слюна, это ставит меня в тупик. А свидетельница, что якобы видела меня с сигаретой, обозналась. И тот продавец обознался. Я не покупала комлог и уж тем более не звонила Светлане, чтобы выманить

её из приёмной. Я не в состоянии объяснить, как дедов пистолет оказался на месте преступления и почему на нём были мои отпечатки пальцев. Я не брала его, не приносила с собой в больницу и не стреляла из него в доктора. Я никогда к нему не прикасалась и вообще ни разу его не видела. Разумеется, я знала, что у деда есть личное оружие и что оно лежит в его сейфе, но желания посмотреть на него у меня не возникало. Будь я парнем, я бы, наверное, проявила больше интереса, а так… — Алёна вздохнула. — Да, понимаю, это звучит неубедительно, и никто в здравом уме мне не поверит. Вы тоже не верите.

Я промолчал, ибо не знал, что сказать. Обычно я за словом в карман не лезу, всегда нахожусь с ответом и умею, когда нужно, с самым искренним видом говорить откровенную ложь — без такого умения я бы никогда не преуспел в адвокатском ремесле. Но с Алёной мне не хотелось кривить душой, хотя сама она, безусловно, лгала. Притом лгала так убеждённо, что при других обстоятельствах я поверил бы ей без оглядки. Я принял бы любую, даже самую невероятную версию, которая объясняла бы все присутствующие в деле факты, оставляя Алёну в стороне. К сожалению, таковой версии не было…

— Вот то-то же, — так и не дождавшись от меня ответа, с грустью констатировала девушка. — Сами посудите: если даже вы, мой адвокат, не верите мне, то на что я могу рассчитывать в суде? Ясно — ни на что хорошее. Поэтому я хочу, чтобы всё поскорее закончилось. Уже больше трёх месяцев я сижу взаперти — мне надоело, поймите! Я устала от того, что все вокруг тычут в меня пальцами, считают меня убийцей. А ведь я с самого начала требовала проверить мои показания на детекторе, я обращалась в самые разные инстанции, вплоть до федерального правительства, предлагала сделать это неофициально, в частном порядке, но мне всюду отказывали.

— Таков закон, Алёна, — объяснил я. — Обычно невиновный человек способен оправдать себя, не прибегая к унизительной процедуре допроса под действием наркотиков. А разрешить детектор ещё на этапе следствия или в процессе судебного разбирательства, значит фактически обязать всех подозреваемых проходить на нём проверку — поскольку отказ, независимо от его причин, будет расцениваться судом и общественностью как косвенное признание вины. Таким образом, снятие ограничений на применение «детектора правды» повлечёт за собой ущемление прав личности.

Алёна возмущённо тряхнула головой.

— А мои права разве не ущемлены? Меня ни за что ни про что посадили в тюрьму и держат здесь уже четвёртый месяц. И невесть сколько ещё продержат… — Она на секунду умолкла. — Рассуждая объективно, я должна согласиться с вами. Всё, что вы говорите, правильно… Но ведь мне от этого не легче! Я боюсь детектора, страшно боюсь, меня сковывает ужас при мысли о нём, но вместе с тем я прекрасно понимаю, что встреча с ним неизбежна — только таким путём я могу доказать свою невиновность. А длительное ожидание просто сводит меня с ума. Это похуже любой пытки.

— Гм-м… — протянул я неуверенно. — А вас не беспокоит, что детектор может обнаружить тайну вашего происхождения?

— Конечно, беспокоит. Это ещё больше усиливает мой страх. Но риск всё же не так велик, как вам кажется. По закону допрос должен ограничиваться только тем промежутком времени, когда, по мнению суда, было совершено преступное действие, и тут я рассчитываю на ваш профессионализм

как защитника. А если у меня напрямик спросят моё имя, я назовусь Алёной Габровой и не солгу. Я уже давно не воспринимаю себя как Элен Конноли и, бывает, по несколько дней кряду не вспоминаю, что когда-то меня так звали. Я живу на Дамогране с семи лет и считаю его своей родиной. А Пётр и Марина Габровы для меня дед и бабушка. Иногда я ловлю себя на том, что думаю об отце как об их сыне.

— Но на самом деле вы не связаны никакими родственными узами? — спросил я, решив ненадолго отвлечься от основной темы разговора.

— Кровного родства между нами нет. И сводного тоже. Отец познакомился с дедом, когда искал для меня надёжное убежище. А дед… то есть, конечно, Пётр Габров, пытался найти следы своего сына Йозефа после той ужасной катастрофы на Барнео, когда планета столкнулась с крупным метеоритом. Так я и стала его внучкой — планетарная инфосеть была полностью уничтожена, поэтому не составило труда оформить мне соответствующие документы. Сначала это был чисто деловой договор, но очень скоро дед и бабушка привязались ко мне, да и я их полюбила. А мои новые родственники приняли меня без колебаний, у них не было причин сомневаться, что я действительно дочь Йозефа Габрова, который двадцать лет назад уехал с Дамограна и обосновался на Барнео. Под предлогом пережитой мною психической травмы, дед не разрешал им расспрашивать меня о погибших отце и матери; к тому же на первых порах я плохо владела вашим языком, разговаривала в основном по-английски и всегда могла сделать вид, что не понимаю вопроса.

Я как бы невзначай поинтересовался:

— Доктор Довгань ничего не знал о вашем прошлом?

Алёна вновь посмотрела мне в глаза и печально улыбнулась:

— Я догадываюсь, что у вас на уме. Вы, кстати, не оригинальны в своём предположении. Отец и дед с бабушкой тоже думают, что доктор шантажировал меня, и потому я убила его. Но я не дура, поверьте! И доктор Довгань был совсем не дурак. Если бы он вздумал заняться шантажом, то прежде всего позаботился бы о том, чтобы гарантировать свою безопасность. Например, положил бы в свой банковский сейф изобличающие меня материалы, с распоряжением обнародовать их в случае его насильственной смерти. Так бы он и сделал — ведь, повторяю, доктор не был идиотом. А я, в свою очередь, не рискнула бы посягать на его жизнь, так как это — самый верный способ предать огласке сведения, которые мне хотелось бы скрыть.

Я кивнул:

— Да, логично…

— И давайте закончим с этим, — поспешила подвести черту Алёна, пока я не задал следующий вопрос. — Всё равно я не смогу убедить вас в своей невиновности, а вы лишь утвердитесь в мысли, что я бессовестная лгунья. — С этими словами она посмотрела на свои миниатюрные часики, затем облокотилась на стол и уткнулась подбородком в ладони. В этом положении Алёна до боли напомнила мне Юлю, которая частенько точно так же сидела передо мной, когда я, вернувшись вечером с работы, рассказывал ей за ужином о своих делах в конторе. — У нас осталось ещё полчаса, но я больше не хочу говорить об убийстве. Лучше расскажите о себе. Насколько мне известно, у вас есть дочь примерно моих лет. По своему опыту я знаю, что это трудный возраст. Интересно, как вы с ней справляетесь?

Глава 7

Виктория Ковалевская, дитя звёзд

С Арцаха я улетела почти без приключений. Я сделала оговорку «почти», так как совсем без приключений не обошлось. Несмотря на то, что до самого старта я не покидала яхту, Оганесян всё-таки попытался привести свой приговор в исполнение. Поскольку его киллеры не обладали сноровкой Генри Янга и не смогли проникнуть на борт «Звёздного Скитальца», он подкупил одного из служащих космопорта, чтобы тот подбросил в мой багаж небольшой контейнер с радиоактивными материалами.