Против всех
Шрифт:
— Если спросят, скажете, все в порядке. Уже проверяли. Вам понятно?
— Да в чем, собственно, дело?
— Скоро узнаете. Вам позвонят.
Мышкин шагнул через перила, повис на руках, мягко спрыгнул на асфальт. Боковым зрением заметил, как из-за угла дома выбежали двое громил. Везение не бывает бесконечным.
Сжав сумку под мышкой, достал пистолет, который забрал у охранника, сдвинул предохранитель и, развернувшись, оценив расстояние, не мешкая открыл огонь. Он редко промахивался, тем более днем и в десяти
Аня проснулась и посмотрела на окно, где переливался, колыхался перламутровый, шелковый блеск штор. Она пребывала в блаженном состоянии молодости — без мыслей, без чувств, не сознавая, спит или грезит. О эти утренние, сладкие мгновения! Если бы длились они вечно.
В комнату впорхнула служанка Катя, подбежала к окну, дернула шнур, и на глаза Анечке хлынул неодолимый, ослепляющий солнечный свет. Она чуть слышно застонала.
— Кто тебя просил, — прохныкала в нос — Неужели нельзя поспать еще полчасика?
Катя состроила потешную гримасу, сделала книксен.
— О, госпожа! Разве я посмела бы! Но Александр Ханович уже завтракают и послал меня за вами.
На Кате какой-то новый наряд, то ли сарафан, то ли бухарский халат, весь в фиолетовых и багряных разводах, и ее смазливое личико, как обычно, не выражало ничего, кроме безмятежного, зверушечьего счастья. Ей целый месяц кололи препарат под названием «Аякс-18», и девушка постоянно пребывала в нирване. Но при этом не теряла способности здраво рассуждать, прыгать, смеяться и лезть с кошачьими ласками. Аня ее побаивалась, хотя Хакасский уверял, что она не более опасна, чем стрекоза с отломленными крылышками.
Ане ничего не кололи, с ней Хакасский проводил опыт психологического внедрения на индивидуальном уровне.
Когда после убийства Егоркиной мамы ее привезли в контору к Рашидову, она еще по дороге попрощалась с жизнью. Да и попутчики, бритоголовые нукеры, с ней не темнили. Один даже ее пожалел. Сказал: «Конечно, тебе хана, крошка, но сперва Гога снимет допрос. Такой порядок. Придется помучиться часика три». «Но за что?» — пискнула Аня. «Как за что? Увидела, чего не надо, разве мало?»
Конечно, не мало. В Федулинске карали и за меньшие провинности, но она, дурочка, все мечтала уцелеть до приезда Егорки.
Рашидова она сразу узнала, хотя прежде его не встречала. Сама смерть-избавительница глянула на нее со смуглого, презрительного лица, похожего на прикопченную сковородку. Девушку кинули на ковер в кабинете, и тот, кто ее привез, наступил на нее ногой и безразлично и как-то заискивающе сказал:
— Вот, хан, болталась на объекте. Чего с ней делать?
Рашидов поморщился, будто увидел раздавленную лягушку.
— Подымите-ка ее.
Рывком Анечку поставили на нога.
— Пройдись, барышня.
Она сделала два робких
— Кто такая? — спросил Рашидов. У Анечки язык отнялся, за нее ответил сопровождающий.
— Медсестра из больницы. Обыкновенная сикушка. Никаких хвостов. Мы проверили.
— Надо же. Проверили… И зачем притащили?
— Как же, Георгий Иванович. По инструкции. Она при товарном виде.
— Где при товарном, когда глаз косит?
Анечка отдаленно обиделась: никогда у нее глаз не косил. Услышал бы Егорка. Обида вернула ей речь.
— Я ничего толком не разглядела. Честное слово! Может, отпустите, дяденька?
— Идиотка? — спросил Рашидов у гориллы.
— Местная, — ответил тот. — Они все жить хотят.
И тут в кабинет стремительно вошел Саша Хакасский, которого Аня, как ни странно, тоже узнала. Да и как не узнать. Красивый, рыжий, неотразимый для женского пола. И власть у него над Федулинском такая же, как у Лужкова над Москвой. Даже больше.
Хакасский с Рашидовым обнялись, расцеловались, Анечку Хакасский мимоходом ущипнул за попку. Он застал конец разговора. С задорной улыбкой взглянул на девушку.
— Что, правда, хочешь жить?
Он был похож на принца из «Алых парусов», на Ланового и Киркорова одновременно. Анечкины губы помимо воли растянулись в ответной улыбке.
— Конечно, хочу. Вы разве не хотите?
— Ах, малышка! Я — ладно. У меня цель есть, идея. А тебе зачем жить? Какая у тебя цель? Детишек нарожать?
Язвительность его слов смягчал доверительный, дружеский тон, словно он вдруг решил посоветоваться с ней, попавшей в беду девушкой, о чем-то сокровенном.
— У меня тоже есть цель.
— Какая же?
— Я помогаю людям. Больным людям.
Рашидов фыркнул, повел черным глазом, как шилом, недоумевая, почему он должен слушать этот лепет, но Саша Хакасский, напротив, стал серьезен.
— Помогаешь больным людям? А здоровым? Вот мне, например, можешь помочь?
Ее будто озарило.
— Конечно, могу. У вас одно плечо выше другого. Это от защемления позвонка. Я умею делать настоящий тайский массаж. У меня хорошая школа.
Хакасский обернулся к Рашидову:
— Она не врет?
— О чем ты, брат?
— У меня плечо кривое?
Рашидов засмеялся, как захрюкал. Сверкнули два длинных белоснежных клыка.
— Она слепая, брат. Зато у нее длинный язык. Сейчас я его вырву.
Он сделал шаг к ней, и Анечка обмерла, но Хакасский его остановил:
— Не спеши, Гога, дорогой… Она сказала правду. Об этом знала только моя покойная матушка. Удивительно… Как тебя зовут, малышка?
— Анечка.
— Так вот, Анечка. Однажды я упал с качелей… Давно, в детстве. Полгода меня водили на специальную гимнастику… — в его голосе зазвучали мечтательные нотки. — Представь, Гога, я когда-то был ребенком, как и ты.