Противоречия позднетоталитарной культуры

Annotation

Противоречия позднетоталитарной культуры, - «Обозрение». Paris, 1986.

Опубликовано в: Витторио Страда, Россия как судьба - Москва: Три квадрата, 2013, С. 342-351.

ПОЧТИ СЕМЬ десятилетий, прошедших с того момента, когда в Российской империи власть захватили большевики, позволяют подвергнуть историческому анализу единственную новую общественно-политическую формацию нашего времени - тоталитаризм. Другие тоталитарные системы оказались либо недостаточно последовательны и несовершенны, как итальянский фашизм, либо просуществовали недостаточно долго, как нацизм, чтобы можно было анализировать эволюцию тоталитарного явления, суть которого сводится к абсолютной власти одной партии, непререкаемому господству единственной идеологии, искоренению любой автономии и инициативы гражданского общества, постоянному всепроникающему контролю и мобилизации масс и индивидов, осуществляемым правящей партией и ее идеологией. В отличие от других тоталитарных систем, коммунистическому тоталитаризму присуща универсальность - он базируется не на расовой или национальной

ОСОБЕННО интересен анализ культуры тоталитарного режима: культура, будучи выражением творчества и исканий мысли, является первой жертвой монопартийного и моноидеологического господства, а с другой стороны, такое господство не может без нее обойтись, поскольку тоталитаризм стремится в первую очередь утвердить собственные ценности как раз в сфере культуры, с тем, чтобы передавать и навязывать их своим подневольным. С религией, которая может выполнять аналогичную функцию в системах просто авторитарных, тоталитарные системы ведут борьбу, признавая ее лишь в особых случаях как подсобное средство, когда абсолютная гегемония идеологии неосуществима, однако это происходит в совершенно четких, определяемых властью границах. Это связано с тем, что тоталитарный строй, замышляя создание человека нового типа, совершенно отличного от традиционного, а следовательно, религиозного человека, должен создать собственную культуру, способную сформировать этого «нового человека».

Я думаю, что именно в таком свете следует рассматривать проблемы, встающие перед органами партии, в ведении которых находится культура советской тоталитарной системы. Поэтому недостаточно удовольствоваться анализом выступлений высших литературных или культурных сановников на очередном съезде партии. Стоит посмотреть, не имеем ли мы дело с новой фазой развития советской тоталитарной системы и чем эта фаза отличается от предыдущих. Только при таком подходе даже убогие выступления на последнем съезде КПСС смогут приобрести значение. На мой взгляд, новую фазу, в которой оказалась советская социально-политическая формация, можно определить как «позднетоталитарную». Это определение, мне кажется, подходит больше, чем имеющий хождение термин «посттоталитаризм», поскольку в Советском Союзе и странах того же типа, зависимых и не зависимых от него, сохраняются институты тоталитаризма (однопартийная система и т.д.), но внутренние и внешние условия, в которых эти институты действуют, изменились по сравнению с другими моментами этой же тоталитарной формации. Поэтому целесообразно выделить определенные стадии развития коммунистического тоталитаризма, чтобы, наконец, охарактеризовать его «позднетоталитарный» этап. Разумеется, такая задача выходит далеко за рамки короткого выступления, здесь я собираюсь просто представить в общих чертах основные этапы развития, главным образом, с точки зрения культуры.

Первая стадия, которую мы назовем «прототалитарной», приходится на период от захвата власти до переворота сверху, обычно именуемого «сталинизмом». Именно в этот период был заложен фундамент тоталитарной системы: ее основоположник - Ленин, ее идеология - марксизм. Разумеется, на этой стадии старое и новое еще сосуществуют, и, хотя окончательная утрата свободы не прошла для советской культуры даром, она живет творческим потенциалом еще уцелевшей дореволюционной культуры. К тому же, в этот период было еще возможно, при всей двусмысленности такого шага, примкнуть к революции, возлагая на нее надежды на обновление общества.

Уже на этом этапе обнаружилось коренное противоречие культуры в тоталитарной системе: с одной стороны, подвергая критике идею «пролетарской культуры», Ленин предлагает и заставляет принять «культурное наследство» прошлого; с другой - он отвергает дух наследуемой культуры, то есть не принимает и не может принять критический подход, являющийся условием всякой культурной деятельности. Ведь для Ленина марксизм - это высшее и незыблемое «научное» знание, метод которого сводит на нет любой другой путь исследования и познания. При этом коммунистическая партия, вернее, ее руководство, еще вернее - ее вождь, считается носителем и стражем марксистской истины и любой возможной ее модификации. Естественно, что при таких железных предпосылках «культурное наследство», предварительно очищенное от всего, что было в нем опасного для нового режима, и выхолощенное навязанными однобокими схемами интерпретации, превращалось в паразитарно администрируемое достояние, и всякая культурная «инвестиция», всякий свободный рост этого наследия стали невозможны. Марксизм превратился в монументальное надгробие, похоронившее под собой уже угасшую культурную жизнь.

МЕЖДУ КУЛЬТУРОЙ и той ее специфической частью, какой является литература, сразу обнаружился некоторый зазор. Хотя в прототалитарный период советского режима всякая возможность интеллектуальных исканий была перечеркнута, и они проявлялись во все более чахлых формах, да и то лишь в рамках марксизма, у литературы, пусть обедненной и ослабленной, поле деятельности было значительно шире. Она и в дальнейшем будет занимать особое место в тоталитарной культурной политике, которая сумеет выхолостить интеллектуальные искания, но никогда не сможет до конца совладать с литературой. Это связано с двумя обстоятельствами: первое - чисто внешнее: роман или стихотворение можно написать и вне необходимой в деле культуры атмосферы и открытых для всех коллективных исканий; второе - идеологическая власть могла совершенно спокойно создать тьму псевдотеоретиков, то есть марксистов, переряженных в философов, историков, социологов и т.п., причем именно в таких интеллектуальных суррогатах она и нуждалась, но она никак не могла обойтись без художников и рядом с оравой псевдописателей на жалованьи была все-таки вынуждена терпеть писателей настоящих.

Этот «прототалитарный» период носил явно переходный и подготовительный характер и мог закончиться либо распадом системы, либо ее укреплением. Фундамент системы был заложен Лениным с такой гениальной основательностью, что вторая возможность приобрела историческую конкретность. Реально она вылилась в явление, которое мы можем определить как «зрелый тоталитаризм» и которое эвфемистически именуют «культом личности» или, проще, «сталинизмом». Сталинский переворот свелся к следующим принципиальным актам: полное слияние базиса и надстройки тоталитарной социально-экономической формации, иными словами, превращение всей экономики в тоталитарную, с жестоко-насильственной ликвидацией любых частнохозяйственных вкраплений и индустриализацией страны на основе отвечающих новому режиму критериев; приспособление политических институтов к новой фазе развития, происходящее через усиление партии и замену старых ее членов, уже не соответствующих новой ситуации; и, наконец, третье - радикальная трансформация всей идеологической надстройки, что отнюдь не противоречило ленинским основам, а только развивало кроющиеся в них возможности. Окончательно утвердился тройной культ тоталитарной системы: культ коммунистической партии, марксистской идеологии и партийного и идеологического вождя - Ленина, как создателя, и Сталина, как главного его продолжателя. Увенчивала этот чудовищный культ обожествленная фигура Сталина, освещаемая солнцем Революции и восславляемая хором всех коммунистов земного шара.

Но между культом и культурой есть разница. В культе периода «зрелого тоталитаризма» культура была объектом политической операции двоякого рода, приведшей к обострению ее противоречий. С одной стороны, были сняты некоторые из ограничений, сужавших в предшествующий период отбор «наследства»: это проявилось главным образом после 1934 года, а в международном политическом плане - после периода политики «народного фронта» и усиления антифашизма просоветского толка. Коронным итогом этой операции, представлявшей коммунизм и пролетариат паладинами культурных ценностей и центром сплочения «прогрессивных» сил, стала формула «социалистический гуманизм». Однако, с другой стороны, в той же литературной среде и без того уже укрощенная и ослабленная творческая энергия не душилась так, как в этот период тоталитарного режима. История советской литературы того времени слишком печально известна, чтобы задерживаться на примерах. Интереснее другое. Если на первом этапе тоталитаризма противоречие между допущением «наследства» и его выхолащиванием сглаживалось благодаря тому, что тоталитаризм не был еще, так сказать, по-настоящему тотальным и еще не совсем ликвидировал некоторые остатки прошлого, во второй его фазе, фазе «зрелого тоталитаризма», это же самое противоречие было снято посредством беззастенчивой операции идеологического измышления и подтасовки, приведшей к псевдокультуре, в которой сосуществовали отобранные элементы русской культуры (вспомним, например, о восхвалении Белинского, Чернышевского, Добролюбова в отрыве от исторического контекста), - этакая смесь материалистических традиций в философии и реализма в литературе, - и, конечно, марксизм-ленинизм, не как «догма», по уверению догматиков, а как «руководство к действию». А «действия» предусматривали, между прочим, разрушение всей свободной культуры с целью построения тоталитарного общества и создания «нового человека».

Я не знаю, как определить хрущевский и начальный брежневский период, - то ли как очередную фазу развития советского тоталитаризма, то ли, скорее, как интермедию между двумя первыми фазами и последующей «позднетоталитарной», начавшейся при позднем Брежневе и продвинутой дальше Андроповым и Горбачевым. Мы можем определить эту интермедию как фазу «нерешительного» и «самокритичного» тоталитаризма. Конечно, самокритика эта неполная, так как, будь она доведена до конца, тоталитаризм распался бы. Но нерешительность была присуща как верхам системы, так и - преимущественно - ее низам, пассивным и задавленным, которые на короткое время этой паузы несколько активизировались. В этой фазе основное противоречие советской культуры сохранилось, но были ослаблены прежние формы медиации, вследствие чего коренное противоречие между культурным «наследством» и оскопленным и ограниченным творческим началом выразилось в ряде частных противоречий, образовав просветы для некоторых, немыслимых ранее форм культурных и литературных исканий. Здесь не место прослеживать историю перехода от «оттепели» к «инакомыслию», а затем и ликвидации последнего и новой «эмиграции». В результате власть, в конце концов, полностью вернула себе контроль над культурной жизнью, но не восстановила ни одной из прежних форм медиации, характерных для прототалитаризма и «зрелого» тоталитаризма, а наоборот, создала новые орудия идеологической медиации для снятия противоречия между культурой и программируемой псевдокультурой. Другой результат в том, что советская культура, в частности литература, оказалась разделенной на две части - внутреннюю и внешнюю, причем, если этим фактом можно пренебречь в количественном отношении, ввиду явного материального превосходства советской культуры над культурой эмиграции, то, с точки зрения качества, это явление имеет глубокое принципиальное значение хотя бы потому, что заставляет взглянуть на советскую действительность совершенно в новом освещении, чего раньше не хватало западной культуре.

ТО, ЧТО Я НАЗЫВАЮ «нерешительностью» и «самокритикой» хрущевского тоталитаризма, было, конечно, не самоцелью, но вынужденной реакцией на кризис, к которому режим пришел при Сталине, «самокритика» позволила режиму преодолеть кризис и перейти на новую ступень собственного развития. Можно задать вопрос: действительно ли коммунистический тоталитаризм преодолел кризис? И не является ли его положение сейчас настолько критическим, что дальнейшее его существование как исторического явления ставится под сомнение? Разумеется, это вопрос принципиальной важности, который, тем не менее, я здесь не рассматриваю, так как это потребовало бы широкого историко-теоретического анализа. Для нашего размышления достаточно признать, что советский тоталитаризм вышел из самой острой фазы своего кризиса и вступил в фазу «позднетоталитарную». На этой стадии самокритика, подобно горбачевской на последнем съезде, глубоко отличается от самокритики хрущевской интермедии: это уже не размышление, частично поневоле, о системе, какую допускала критика «культа личности Сталина», это самокритика исключительно с точки зрения технической эффективности, базирующаяся на полном отсутствии глобального критического осмысления системы. Руководство на этой новой стадии тоталитаризма как будто уверено, что эта система, при всех ее пороках, в рамках своей новой глобальной стратегии способна развиваться - как изнутри, так и вовне.