Противостояние (сборник)
Шрифт:
— Позволю себе не согласиться с вами. А Тургенев? «Отцы и дети»?
— По-вашему, он — на стороне Базарова? Это мнение критика навязала, на самом деле Тургенев весь на стороне дяди. Он понимал, — гений угадывает тенденцию четче любого ученого, кожей угадывает, чувством, — он понимал, что родилось новое качество русского человека в условиях отмены рабства. Он готовил к этому читателя, но неужели Базаров вызывает в вас симпатию?
— Не браните при мне Тургенева и не подвергайте сомнению его искренность в чем бы то ни было — он мой кумир.
— Умолкаю.
Старик помешал ложкой черный, с красным отливом чай:
— Только не вздумайте класть сахар, я, как старый чаевод, не понимаю людей, которые глумятся над дивным напитком здоровья.
— Я никогда не пью чай с сахаром. Меня монголы к этому приучили. С салом — пожалуйста, с солью и с молоком — тоже прекрасно, а с сахаром, вы правы, не чай, лучше уж пить лимонад, подогретый до шестидесяти градусов.
— Приятно говорить со знающим человеком, — удовлетворенно откликнулся Нарциссов. — Итак, вас интересует, кто из однополчан побывал у меня этой зимою? Был, был один молодой человек, но я его совершенно не помню, а у стариков память либо необратимо склерозирует, либо, наоборот, прозрачна. Я, смею похвастать, отношусь ко второму типу старцев.
Костенко понимал, что фотографию Кротова показывать старику пока что нельзя — у него ведь в бумажнике фото Кротова семилетней давности, без усов и очков, всякое может случиться, а вдруг признает племяша. Хотя в честности Нарциссова сомневаться не приходилось, разговор принял бы совсем иной, не «журналистский» оборот, да и неизвестно еще, как старик отнесется к правде — лгать ему нельзя, а сердце его щадить должно.
— Был ли моряк? — переспросил старик.
— Да.
Вспомнив данные Тадавы о номере ордена Красной Звезды, которым был награжден Милинко, Костенко уточняюще сказал:
— И, как настоящий ветеран, «Звездочку» носит?
— Именно так. А почему вас интересует этот человек?
— Нам кажется, что он — аферист, Авессалом Евдокимович. Точных данных нет, но предположение грызет сердце.
— Журналисты на домыслы падки…
— Случается. Хотя я профессию журналиста ценю сугубо высоко. А вы поглядите-ка ваш семейный альбом — все фотографии на месте? Или что-нибудь пропало? Вы ведь наверняка с ним фото рассматривали?
Старик принес два альбома. На одном было написано: «семья Нарциссовых», на другом, красной тушью — «братья».
— Это — фронтовой, — пояснил он, кивнув на слово «братья», — иначе ведь и не определишь однополчан, только так…
— Он, кстати, как вам представился, этот моряк?
— Минин, — ответил Нарциссов и начал листать альбом.
— Но он не показывал вам свои документы?
— Не в суде ж мы, не в милиции, упаси господь… Смотрите-ка, действительно, заика пропал.
— Это кто ж?
— Племяш. Сын покойной сестры, Колька.
— А почему заика?
— Заикался сильно, головой тряс, страдал от этого, агрессивным стал — всех подряд дубасил, иначе, считал, девчонки на него внимания не обратят, а как другие юноши — словом — располагать к себе не умел.
— Где он?
— Сгинул на фронте, наш «капитан Немо».
— Почему «капитан Немо»?
— Мечтал стать моряком или летчиком, готовил себя к судьбе сильной личности… Нет, действительно, три фотографии исчезли! Зачем они капитану, в толк не возьму?
— А в каком году ваш племяш пропал без вести?
— С сорок первого писем не было, с осени.
— Он на каком был фронте?
— На Южном. Последняя треуголка из-под Киева пришла, шел на передовую, в первый бой…
— Сохранилась?
— Конечно.
— Тоже в этом альбоме?
— Нет, письма у меня в особых конвертах, я их музею обороны Севастополя завещал.
— И письма рассматривали с капитаном?
— Конечно.
— Ну, значит, не найдете вы там письма от племянника, — раздраженно сказал Костенко. — Вы извините, я отъеду на полчаса и вернусь — надо срочно в редакцию позвонить…
«Магадан, УГРО, Жукову.
Срочно ответьте, страдал ли «Милинко» заиканием.
Костенко».
«Костенко, по месту нахождения.
«Милинко» заиканием не страдал, говорил внятно, очень медленно, певуче.
Жуков».
«Костенко, по месту нахождения.
Топор, предъявленный майором Жуковым, опознан Цыпкиным как принадлежащий «Милинко». По заключению экспертов, такого рода топорики были на вооружении немецких саперов во время Великой Отечественной войны. Подобный топор хранится в музее Советской Армии как экспонат под номером 291/32.
Тадава».
…Костенко прочитал это сообщение, когда готовился выехать с Месропом Сандумяном из адлеровского горотдела на беседу с однокашником Кротова, ныне директором завода Глебом Гавриловичем Юмашевым.
— Ничего не понимаю, — повторил Костенко. — Вся версия летит к чертовой матери. Если человек был заикой, а теперь говорит как Цицерон, что прикажете думать?!
Месроп возразил — как мог почтительно:
— Но ведь их лечат, Владислав Николаевич.
— Да?! Вы хоть одного вылеченного заику видели?! Это «Техника — молодежи» лечит, а не врачи! Это еще только будут лечить, да и то бабушка надвое сказала! Проклятье какое-то, прав генерал — когда поначалу много информации, жди беды, все отрежет, останешься на мели, как Робинзон Крузо, с голой задницей…
— Но топор опознан…
— Ну и что?
— Это улика.
— Какая, к черту, улика?! Если возьмем Кротова, он скажет, что топор продал еще в Магадане на толкучке одноглазому инвалиду — вот и прошу вас искать этого инвалида! Все косвенно. Все косвенно, кроме одного — адлерский Кротов был заикой, а Магаданский «Милинко» говорил нормально…
8
…Юмашев внимательно посмотрел фотографию, положил ее на стол, ответил твердо: