Противостояние
Шрифт:
знаешь, как «весело» жилось в том же тридцать седьмом.
Там, в Белоруссии, ложились дивизии. Дело до абсурда доходило. Танковый взвод,
например, оказался в лесу на ученьях, а танки стояли на платформе на станции, их
не успели разгрузить. Или у наших не было боеприпасов, а с ружьями и шашками
против танков идти можно, но недолго и без толка.
Да, что говорить? Мы с Саней тоже ничего не понимали, все ждали — жахнут наши,
пойдут в бой, но вместо этого видели, что кругом немцы, в какие-то считанные
часы они были везде, куда бы мы не шли. В небе ни одного нашего самолета, только
их мессеры. Они бомбили даже составы с гражданским населением.
Так и мы попали под бомбежку.
Ты бы видела, что там творилось. Четыре утра, весь поезд спал, а по нему лупили
немецкие асы. Дети, женщины бежали в панике, а по ним строчили очередями.
С нами ехали две поразительные девушки, совеем юные, одну убило сразу. Вторая…
Ее зовут Леночка, Валюша. Не знаю, как случилось, какой рок свел нас вместе, но
я и рад и не рад тому. Эта славная, удивительная девочка стала для меня чем-то
большим, чем сама жизнь. Мне кажется я и жил, чтобы встретить ее… и умер,
когда она погибла. И некого винить кроме себя, но есть, кому мстить за ее смерть,
за смерть Сашки… Его ты знаешь. Шалопут, но друга вернее я не встречал.
Эти два, самых дорогих для меня человека, остались там, в Полесье, а я жив…
Пытаюсь справиться с горечью потери, но не могу. Душу выедает боль и тоска, вина,
за то, что ничего не смог сделать.
Не обсказать всего, что было, как давили нас и утюжили, как давят сейчас. Прошло
каких-то семь месяцев с начала войны, а у меня чувство, что прошло семь лет, и я
смотрю на себя того и думаю — почему же мы так поздно взрослеем, почему беда
превращает нас в других людей? Я кажусь себе старым. Старым, потерявшим все
дедом, у которого все лучшее позади.
Я точно знаю, что бы не случилось впереди, то, что было и сеть уже не забудется.
Мы все, так или иначе, изменились, стали чуть ненормальными, и боюсь, это
навсегда.
Ты, наверное, не поймешь меня, малышка, но я должен это сказать. Моя любовь
лежит в поле в Белоруссии, маленькая девчонка полная порывов и стремлений.
Наивная и дерзкая, ей никогда ничего уже не узнать в жизни. Как мне никогда не
простить себя за ее смерть, никогда не забыть. Я называю ее своей женой. Я много
думал и понял одно, видно на роду мне написано любить мертвую. Но я рад, что
хоть это, но досталось, рад, что было, что она была, настоящая, а не выдуманная.
А ведь она всего на год младше тебя, Валюша.
Вот так.
За меня не беспокойся. Я взрослый мужик и после тог, о что пережил, как многие,
многие вокруг меня, мне кажется и море по колено.
Очень за вас переживаю. Слышал, что в тылу голодно, слышал про блокаду в
Ленинграде и сердце кровью обливается. Душит меня ярость и тоска.
Очень прошу тебя, родная, береги маму. Успокой ее убеди, что со мной все хорошо.
Не нужно ей волнений еще и за меня. А если даже что-то случиться, знай, я погиб
всей душой преданный вам и своей Родине, погиб не зря, погиб не по глупости. И
не говори маме. Пусть для нее я останусь живой — так будет лучше, так не будет
переживаний, и она будет жить.
Вы будете жить. За вас мы все здесь и готовы погибнуть.
Страха нет, Валечка, давно погиб, как мои товарищи. Только горько, что уходят
такие замечательные люди. И больно оттого, что смерть на войне неотвратима, но
словно лотерея и розыгрыш ее не понять.
Не рвись на фронт. Я знаю, этого сейчас хотят все, и долг наш бить врага. Но ты
пойми, малышка, ты должна жить, должна присматривать за мамой, беречь ее. Должна
выучиться, выйти замуж, родить детей.
Если б ты знала, как много значит понимание, что за твоей спиной есть кто-то
живой, что можно обнять родного человека, что с ним все хорошо. Худо, когда
никого не остается. В сердце остается от потери только ненависть, а зерна любви
выжигаются дотла, и можно ли будет таким жить после — вряд ли. Потому что, нет
горше знать, что тебя уже никто не ждет, что никого у тебя не осталось. Эта боль
убивает изнутри. Не обрекай меня на нее. Ты и мама, память о Леночке и о Сашке —
все, что у меня осталось. Я не хочу множить список погибших, что живут лишь в
моей памяти — слишком больно, родная. И мысли приходят скверные — случись, что
со мной, кто узнает, что жил такой лейтенант Дроздов, за девчонками без меры
ухлестывал, но был добрым, бесшабашным парнем, правильным, не способным ни на
подлость, ни на предательство. Ничего великого он не совершил, погиб, как тысячи
в то лето, в тот поганый июнь. Но разве зря жил, разве плохо? Разве не достоин
он чтобы его помнили, хотя бы за то, что остался верен присяге и своей Родине,
за то, что делал что мог, пусть это была и незаметная никем малость?
<