Противостояние

Витич Райдо

— Пойду.

— К Свете? — усмехнулась с долей непонятного злорадства Мила. Капитан смущенно

крякнул и вышел.

— Что-то против Светы имеешь? — спросил ее Николай. Та папиросу из пачки

Николая взяла, закурила:

— А что ей капитан, если полковники есть?

— Ох, и язва ты, — протянул Ефим.

— Я не язва, — дернулась Осипова. — Просто вам, мужикам поражаюсь. Вроде

сильные, защитники, воины, а в некоторых вопросах дети. Даже хуже.

Грызов на Санина посмотрел: понял Коля, в чей огород камень? Тому без него ясно,

и развивать тему не хотел, но Милу понесло. Наболело видно и наружу просилось.

— Нет, ты мне скажи, Грызов, что вам мужчинам от женщины нужно? Какие такие

достоинства привлекают? Смазливость? Фигура, там? А как верность, любовь? Это в

расчет не берется?

— У вас баб, сегодня один на уме, завтра другой, — заявил Федоров, разливая

остатки спирта по кружкам.

— А у вас? Ты на себя-то смотрел?

— Нуу, завелась, — протянул Грызов, выпил и кивнул. — Пойду.

Разбегался народ от «злободневной» темы. Мила не могла этого не заметить, и все

равно продолжала развивать тему, спорить с Федоровым, единственным, кто держался

до последнего.

Николай просто ушел. Сел на топчан в углу и взял гитару, что добыл в немецком

блиндаже Ефим, да подарил командиру. Сумятин рядом пристроился, глядя, как

капитан струны перебирает. Знал, видел, что в настроении Санин спеть. И тот

затянул тихо, пронзительно:

— "Зачарованна, заколдованная, в поле с ветром когда-то обвенчана.

Ты и боль моя, и любовь моя драгоценная ты моя женщина".

Спорщики смолкли, развернулись к капитану, вслушиваясь в слова песни.

Осипова голову опустила, закурила опять, чувствуя себя лишней. Она понимала, что

Николай поет не о ней и не для нее, и было оттого невыносимо больно. Чтобы она

не делала, меж ними всегда, как монолитная стена, стоял образ этой незнакомой

ненужной мертвой женщины. Мила бы поняла, будь она живая, но погибшая? Как с

такими спорить? Как отодвигать? Как выгонять из души и сердца?

Струны гитары смолкли, Николай замер, глядя перед собой. Ему виделась Лена,

смущенно, в тайне поглядывающая на него на перроне Московского вокзала. Синева

ее наивных, чистых глаз, пушистые ресницы, губы нежные, по-детски пухлые.

— Чьи стихи? — спросил Ефим и Николай очнулся, только понял, что невольно

улыбается. Посерьезнел:

— Есенин.

— Так он же запрещен, — бросила Осипова.

— Да? Но я же его не читаю, а пою. И музыка не моя — курсант один, еще в

академии, пел. Мне понравилось, запомнил.

Убрал гитару. Подошел к столу, допил свою порцию и закурил, глядя в открытую

дверь из землянки.

— Знаешь, Мила, нельзя мерить всех одним аршином. Женщины бывают разные, и

мужчины бывают разные. Как люди — все мы отличны, неодинаковы.

— Тебе идеал попался? — не скрыла своего раздражения и злости лейтенант.

Коля развернулся к ней, прислонился к косяку плечом, и, помолчав, ответил:

— Нет.

Он не мог ей доступно растолковать то, что и сам-то не понимал.

Странно все было. И отношение к Лене странное. Его привязанность к ней была выше

понимания, выше любой попытки найти причину и следствие. Да и была ли это

привязанность? Там, тогда не думалось, после отодвигалось, а сейчас вдруг со

всей ясностью пришло одно, единственное объяснение — любовь.

Наверное, только это могло объяснить, почему Лена будто вросла в него корнями, и

живет в его душе каждый день, каждый час. Наверное, только так можно было понято

то, что образ девушки не мерк, не уходил. Да он и помыслить не мог ее забыть.

Это было равносильно перестать дышать.

— Я люблю ее, — сказал.

Вышло просто и обыденно, а в душе было так не просто и так необычно. И было

безумно жаль, что эти простые и ясные слова он не смог сказать живой и уже не

сможет.

Если б тот молодой, амбициозный лейтенант был немного умней на деле, а не в

своем воображении…

— Но она мертва! — закричала женщина, понимая, что он жестоко и окончательно

лишает ее всякой надежды, не просто вычеркивает и отталкивает — уничтожает,

давит, как сапогом гусеницу, причем, не замечая, что Мила совсем не она.

— Не для меня, — бросил Санин и отвернулся от Осиповой. Вновь уставился в

дверной проем.

Тихо стало. Мужчины переглянулись и, кивнув Николаю ушли, а Мила так и осталась

сидеть будто приморозило — потерянная, расстроенная и растерянная.

— Так не бывает. Ты все равно забудешь ее, — прошептала, уверяя скорее себя.

Санин не стал спорить о том, чего не знает:

— Может быть.

А это уже была надежда.

Женщина приободрилась. Встала напротив него, руки на груди сложила: