Протоколы Эйхмана. Записи допросов в Израиле
Шрифт:
ЛЕСС. Тут вы, конечно, были не единственным. Но надежды быстро развеялись.
ЭЙХМАН. В тот момент, когда вера в германское "чудо-оружие", на которое надеялись, наверное, все, улетучилась, а надежд становилось все меньше, они исчезали, - в такое время людям, подобным Бехеру, Визлицени, Крумаю и т.д., нужно было найти и освоить некий защитный набор слов, который помог бы им занять более или менее удобную позицию в случае поражения. К тому же относится проявившееся позже их отношение ко мне. В этом причина однообразия их показаний. В несколько иной форме это относится и к сотрудникам VI управления Главного управления имперской безопасности, к Хёттлю и Ванеку из заграничной разведки. А также к служащим МИДа фон Таддену, Гетцингеру и Греллю. Ведь пропаганда о моей персоне, катившаяся со страниц газет и т.д., не осталась, разумеется, неизвестной этим людям, привлеченным к ответственности. Частично они украсили свои показания грубейшей ложью и клеветой на меня. Это делалось с понятным намерением дистанцироваться от меня - все это, разумеется, после 1945 г.
ЛЕСС. А вы сами разве не отмежевываетесь от тогдашних событий?
ЭЙХМАН. Видите ли, господин капитан, офицеры, подложившие 20 июля 1944 г. бомбу в ставке Гитлера, - да, эти люди не были в моих глазах, да и в глазах всех до мая 1945 г., - они не были государственными преступниками. Это были самые обыкновенные предатели, нарушившие присягу негодяи. Теперь же я делю их на совершивших государственную измену и нарушивших присягу по идеалистическим мотивам - и просто изменников, нарушителей присяги. Потому что нельзя во время войны, не важно, кто управ... кто во главе государства... По многим вещам - касается ли это мировоззрения или непосредственно моих дел, допустим, последнего времени, или материальных обстоятельств, - по многим таким вещам у меня была до 8 мая 1945 г. совершенно иная точка зрения, чем сегодня. В то время мы жили с совершенно иным, я бы сказал, психологическим настроем по отношению к этим вещам, потому что были в состоянии такой войны - быть или не быть нашему народу. Ни о чем другом мы тогда не думали. Было ли это обусловлено пропагандой, или же чувством долга, или еще чем-то, имеет, вообще-то говоря, второстепенное значение. В любом случае положение было именно таким. Не я один был таким; это были миллионы, иначе немецкий народ не выстоял бы пять лет против стольких сил и таких держав. Я не собираюсь заносить в протокол какие-то героические размышления - теперь, спустя 15 лет, я от них далек, - но тогда мы были настроены совершенно иначе, чем сегодня.
ЛЕСС. А почему вы сегодня рассуждаете иначе?
ЭЙХМАН. Только потом, после 45-го, я увидел, что не только я пересмотрел свою точку зрения, но что многие, многие другие пересмотрели свою точку зрения. Кто-то сразу же просто отмел все это, выбросил за борт. Мне казалось, что такие люди так же мало... э... так же далеки от моральных устоев, как и те, кто во время войны провозглашал верность долгу, а на самом деле думал другое. Но были и люди, которые размышляли обо всем этом и не могли - да, я так считаю, - не могли найти ответа. И я тоже. Я должен честно признать: я не мог вот так сразу взять и отбросить все прежнее. Потом я постепенно поднимался к... на другую ступень, и время, которое ушло на то, чтобы прийти к сегодняшним взглядам, было очень долгим. Понадобилось даже... чтобы ракету посадили на Луну. С того времени я... радикальное изменение во мне... Нет, не во мне дело, это происходило само собой при мыслях обо всей той истории, обо всем, что связано с войной, со всем комплексом нации, с национализмом и всем остальным. Так долго это длилось у меня. Это я должен признать. До 8 мая 1945 г. я не признавал ничего, потому что не мог нарушить присягу. Мог только взять и застрелиться.
ЛЕТОПИСЕЦ. Однако же Эйхман постарался пережить Третий рейх. А отрицает, что в конце войны скрылся, только затем, чтобы подчеркнуть, что не чувствовал за собой вины. Разумеется, он знал, что победители возьмутся и за него. Он якобы презирает своих коллег, которые при капитуляции сбежали с фальшивыми документами, однако жил в Германии до весны 1950 г. под чужим именем, с фальшивыми документами. Весной 1945 г. Эйхман под именем оберефрейтора военно-воздушных сил Адольфа Барта пробрался сначала из Тироля в Баварию. Американцы его задержали, но, когда начались допросы, он сумел бежать. Далеко не ушел, и под тем же именем, но уже как "обершарфюрер СС" очутился в американском лагере военнопленных "Вайден" в Верхнем Пфальце. Там превратился в унтерштурмфюрера СС Экмана, который вскоре тоже сбежал и под именем Отто Хенингера нашел приют у крестьянина в Прине, на озере Химзее. И 20 марта 1946 г. этот "Отто Хенингер, уроженец Бреслау" (т.е. Вроцлава, где, возможно, уже не существовало документов), объявляется в нижнесаксонском селении Эверзен как рабочий лесозаготовок. Он оставался в Эверзене и тогда, когда после денежной реформы его работодатель обанкротился. Арендовал в Алътензальцкоте неподалеку от города Целле луг, завел кур и производил яйца и битую птицу. К весне 1950 г. скопил достаточно денег для тщательно спланированной поездки за океан. Уехал через Австрию в Италию, там раздобыл паспорт на имя Рикардо Клемента. И с визой аргентинского консула в Генуе сел 14 июля 1950г. на корабль, идущий в Буэнос-Айрес.
ЛЕСС. Не хотите ли взглянуть вот на это фото? Это ваш снимок?
ЭЙХМАН. Так точно. Он сделан в Аргентине.
ЛЕСС. В каком году?
ЭЙХМАН. Это могло быть... Наверное, в Тукумане, да... Да, пожалуй, судя по костюму, в Тукумане. Значит, примерно... 1951-й или 1952-й. Нет, не 52-й. Да, я думаю, 51-й. Год 1950-й или 1951-й, да.
ЛЕСС. И что вы здесь надписали? Ваш почерк? "Адольф Эйхман, оберштурмбаннфюрер СС в отставке".
ЭЙХМАН. Так точно! Не могу вспомнить, кому я его дал. Может быть, Геллеру, может быть, он хотел иметь это.
ЛЕСС. Кем был Геллер?
ЭЙХМАН. Геллер, с которым я туда переехал, тоже штандартенфюрер СС. Однако я вспоминаю, что это мог быть и не Геллер. Мог быть кто-то другой, с кем я был тесно связан; это не
ЛЕСС. Гм...
ЭЙХМАН. И я не помню, чтобы я вот так... как... чтобы я так надписывал фотографию на манер кинозвезды; я могу себе, скорее, представить, что сделал надпись на обратной стороне. Это ведь снимок, который был нужен для личного дела фирмы "Капри" и т.п., и оригинал был поменьше. Это были небольшие фото, и я ведь не мог... Может быть, при копировании сфотографировали подпись с обратной стороны и пересняли ее на на лицевую сторону?
ЛЕСС. Но это фото примерно 51-го года, так?
ЭЙХМАН. 50-го или 51-го, когда я работал в "Капри". Когда я был в Тукумане, там работал.
ЛЕТОПИСЕЦ. Суду была предъявлена еще одна фотография Эйхмана. На ней он в обществе двух мужчин в гражданской одежде на палубе корабля, уносящего их в Южную Америку. Упомянутая им "Капри" - это компания, проводившая по заданию правительства Аргентины изыскания по выбору места для строительства гидроэлектростанций и проектированию. В ней работали преимущественно немцы, покинувшие Германию после войны. Опытный организатор Рикардо Клемент, обзаведшийся к тому же аргентинским паспортом, руководил вначале отрядом местных неквалифицированных рабочих и быстро продвигался по службе, так что вскоре зарабатывал столько, что смог привезти семью. В конце июня 1952 г. Вера Эйхман, урожденная Либль, проживавшая в Аусзее с сыновьями Клаусом, Дитером и Хорстом, отправилась в путь через Геную и Буэнос-Айрес в Тукуман, где работал в то время Эйхман. Вначале сыновья считали его "дядей Рикардо". У них осталась прежняя фамилия, а мать жила под своей девичьей фамилией. Это положение сохранилось и после того, как правительственные подряды у компании "Капри" закончились и оставшийся без работы Рикардо Клемент с семьей перебрался в пригород Буэнос-Айреса. Владелец квартиры, которую они снимали, еврей Франциско Шмидт, отзывался впоследствии о своих квартирантах только с похвалой. Эйхман работал сначала в маленькой прачечной, затем последовательно служащим, руководителем кроличьей фермы, а когда он, в конце концов, устроился в представительство концерна "Даймлер-Бенц", то за несколько месяцев достиг должности руководителя самостоятельного отделения. Вскоре он уже смог купить участок и построить дом.
ЛЕСС. Соответствовало ли ваше последнее звание в СС вашим полномочиям?
ЭЙХМАН. В гестапо начальник отдела имел звание, соответствующее правительственному советнику - это штурмбаннфюрер или старшему правительственному советнику - оберштурмбаннфюрер. А в самом Главном управлении СД на этой должности можно было получить и следующее звание - при требуемой выслуге лет. Наверное, это был предел. Я, например, просидел в звании оберштурмбаннфюрера, кажется, четыре года. По всем статьям мне уже полагался, по крайней мере, следующий чин. Группенфюрер Мюллер спросил меня однажды: "Ну что, Эйхман, как насчет государственной должности?" А я ему сказал: "Если это не приказ, то я бы просил не считать меня кандидатом, потому что я хочу остаться в своем звании". Ведь я хотел уйти оттуда, вернуться в строй. Или, если бы это не удалось, перейти в полицей-президенты какого-нибудь города.
ЛЕСС. Ведь то, чем вы занимались, было высшей государственной тайной.
ЭЙХМАН. Поскольку я давно не носитель секретности - ни просто секретных сведений, ни государственных тайн, - то я уже никак, ни в малейшей степени не связан присягой, которую когда-то принял и которой обязан был следовать только до 8 мая 1945 г. С этого дня я внутренне свободен, даже если должен пострадать за совершенное. У меня не осталось моральных обязательств. И поэтому нет никаких причин отказываться отдачи показаний.
ЛЕСС. И вы ничего не скрываете?
ЭЙХМАН. Можно, конечно, считать, что я охотно рассказываю все то, в чем меня, скажем так, особенно обвинить нельзя, но "забываю" о тех вещах, которые, скажем так, и есть суть дела. Я должен такое отвергнуть по, моральным причинам. Я стою на той точке зрения, что это было бы трусостью.
ЛЕСС. Значит, вы ничего не приукрашиваете?
ЭЙХМАН. Года полтора назад я услышал от одного знакомого, вернувшегося из поездки в Германию, что среди части немецкой молодежи становится заметным определенное чувство ответственности, комплекс вины за все происшедшее. Этот факт был для меня, я бы сказал, таким же событием, каким стало бы сообщение о первых людях на Луне. Это было важно для моей внутренней жизни, вокруг этого роилось много мыслей. Именно поэтому я решил не уклоняться от обвинений, когда обнаружил, что за мной следят, что я, можно сказать, окружен. Я уже знал, что меня опознали, что кольцо вокруг меня все время сжимается. Во-первых, был приказ израильского премьер-министра Бен-Гуриона искать меня, я прочел об этом в газете. Во-вторых, мне стало известно, что некие люди интересовались местностью неподалеку от меня - они-де хотят купить участок для фабрики швейных машин. Но там не было ни электричества, ни пресной воды, и я понял, что они - во всяком случае, судя по их речи - евреи из США. У меня была тогда прекрасная возможность еще раз скрыться. Я этим не воспользовался, а продолжал свое дело - пусть будет, что будет... С документами и отзывами, которые у меня были, я мог бы запросто получить место, например, в аргентинской государственной службе, где-нибудь в Патагонии. Я отказался от этого, потому что решил, что теперь не имею права исчезнуть, особенно после того, как разговор о чувстве вины немецкой молодежи произвел на меня такое впечатление.