Провидение зла
Шрифт:
Литус вышел на соседнюю улицу и вновь отправился к двум башням. Отсюда они казались не такими уж и большими. Именно с них начиналась круглая площадь, а когда-то, как он слышал, и весь город. Одну из башен король Эбаббара уже несколько лет держал под присмотром стражи, надеясь, что однажды угодники вернутся в древний каламский город. По древним поверьям, угодники приносили удачу. Но пока еще не дождался. Или было мало угодников в Анкиде, или слишком много башен осталось с прошлых времен, ведь вернулись же они в башни угодников Бэдгалдингира? Зато стоявшие на противоположном краю площади шесть башен магических орденов были обжиты и ухожены. По сравнению с ними башни угодников казались низкими и неказистыми. Четыре стены, плавно сужающиеся к четырехгранному оголовку. Хотя в Бэдгалдингире они поднимались выше неприступных стен. Литус оглянулся еще раз и шагнул к той из башен, в которой хранились манускрипты Эбаббара.
Внутри, как всегда, царил полумрак. На скамье у входа сидел пожилой стражник. Он посмотрел на Литуса со скукой и отмахнулся от его ярлыка. Бастарда здесь знали и, как везде, не принимали всерьез. Почти никто не обращался к нему Ваше Высочество, никто не поднимался и не кланялся при его приближении. Что он сможет здесь найти? Искал уже, рылся в свитках, листал тяжелые книги. Пытался выяснить хоть что-то о происшедшем при его рождении или чуть позже. Добрался даже до домовых книг и мытарских уложений. Все, что касалось его матери и даже матери Сигнума Белуа, было вычищено, выскоблено и вырвано. И чем кончилось его любопытство в прошлый раз? Гневом короля. А не зря ли он все это затеял? Как он выглядит, этот старик Хортус? Да, был тут какой-то старичок, сидел в углу, подклеивал старые книги, кашлял то и дело.
– Ваше Высочество? – К поднявшемуся на второй ярус Литусу подкатил розовый толстяк-калам, с которым бастард и перебирал домовые книги. – Еще какие-то пожелания?
– Да, – кивнул Литус. – Меня интересуют свитки от четыреста восемьдесят третьего года. Или чуть более поздние.
– Довольно древние свитки, – поскучнел толстяк. – А что именно?
– Наблюдения за Светлой Пустошью, – сказал Литус. – Как Пустошь изменилась в связи с образованием Сухоты? Каков был цвет неба? Летописи или заметки. Ведь в Эбаббаре велись записи уровней реки, погоды, ветра, учет засухи и дождей?
– Конечно, – почесал затылок толстяк и добавил: – Но придется подождать.
– Я никуда не спешу, – ответил Литус.
Он присел на скамью, прислонился к холодной стене, на которой время оставило немало шрамов. Сквозь окна, застекленные еще древним неровным стеклом, падали лучи солнечного света, ложились на плечо Литуса, на древний стол, собранный из потемневших от времени досок из красного дерева, на скамью у второй стены, на корзины для свитков, на глиняные лампы, на суконки для локтей. Где-то в вышине башни слышался негромкий разговор, за стеной двигали какой-то ящик, с первого яруса вдруг запахло медом. Литус вытянул ногу и коснулся стола. Старое дерево скрипнуло, но не шелохнулось. Он еще раз толкнул стол. Стоявшая на краю стола лампа сдвинулась. Следующий удар сдвинул ее еще немного. Наконец он ударил еще раз, и лампа упала на пол и разбилась. Осколки разлетелись во все стороны, масло пятном расползлось по полу. Толстяк появился секунд через десять, свитка у него в руках не было, зато на лбу и на ушах висела паутина.
– Сожалею, – развел руками Литус. – Так долго ждал, что задремал и вытянул во сне ноги. Лампа и упала. Надеюсь, что одной серебряной монеты хватит, чтобы уладить эту мелкую неприятность?
– Конечно! – расплылся в улыбке толстяк, поймав монету, и тут же огласил всю башню с фундамента до кровли визгливым голоском. – Планта! Где ты? Планта, демон тебе в брюхо! Я долго буду ждать?
Зашуршало что-то наверху, потом там же кто-то упал, ойкнул, захныкал, и тут же застучали по ступеням деревянные башмаки, а на лестнице показалась девушка лет восемнадцати-двадцати в простом платье, с выбившимися из-под платка темными волосами, явно по виду каламка, или, как говорил Сенекс, черноголовая, с лицом, облепленным паутиной, поэтому непонятно, красивая или не очень.
– Вот! – Она держала в руках затянутый в холстину свиток. – Я же говорила, что он на самом верху! Это угодническая летопись. Тут и река, и небо, и дождь. За десять лет. С четыреста восемьдесят первого по четыреста девяностый годы. И пергамент неплохо сохранился. Вот только подклеен…
– Цыц! – наконец сумел вставить слово толстяк. – Ну вот, мы и нашли то, что надо. Выше Высочество здесь будет смотреть или возьмет свиток домой?
– Я просмотрю здесь… – прищурился Литус, принимая из почему-то задрожавших рук девчушки пергамент, – и если это то, что мне нужно, возьму домой. На неделю.
– Как вам будет угодно, – склонился с ухмылкой толстяк и тут же прикрикнул на девчушку: – И что ты стоишь? Лампа упала. Видишь? Быстро убирай! Или ты хочешь, чтобы я вычел ее цену из твоего жалованья?
Толстяк еще раз поклонился Литусу и пошлепал по ступеням наверх. Девчушка тут же присела и принялась собирать осколки в передник.
– Хортус, – прошептал Литус.
Ему показалось или ее пальцы дрогнули?
– Хортус, – повторил Литус. – Мне нужен Хортус.
Кажется, показалось.
– Вот, – сказал Литус. – Осколок закатился под стол. Там.
– Да, Ваше Высочество, – прошептала девчушка и полезла под стол.
«Только этого мне не хватало», – поморщился Литус, поймав себя на желании наклониться и коснуться изогнувшегося стана рукой. Он не был девственником, в гимназиуме появлялись девицы из богатых домов, имеющие виды на родство с королевским домом, они просветили бастарда в таинствах телесной любви, но ни одна из них от него так и не понесла. Не без участия короля Флавуса, который не оставлял без внимания шалости своего незаконнорожденного сына.
– Все? – спросила Планта, выпрямившись.
– Ты испортила платье ламповым маслом, – сказал Литус, бросил девчушке в осколки вторую серебряную монету и в тот миг, когда она замерла, вытаращив глаза, прошептал: – Угодник Син направил меня к нему.
Глаза захлопнулись мгновенно, а губы не прошептали, а словно выдохнули чуть слышно:
– Смоляной переулок, пятый доходный дом, на чердаке каморка седого книжника. Только очень осторожно. Чтобы никто…
– Вот. – Он оставил на скамье балахон паломника. – Мне не нужен.
Соглядатаи ждали его недалеко от башни. Отделились от соседней и, не особенно скрываясь, пошли за бастардом.
«Завернуть за угол, прихватить друг за другом всех троих и приложить лбами о стену? – думал он, морщась, словно от зубной боли. – Но не от большой же любви к слежке они так поступают? Не по собственной воле? Отчего же такой мерзкий привкус на языке? И отчего они столь наглы? Оттого, что чувствуют слабость жертвы? А если им дадут приказ ткнуть меня ножом? И для чего все эти годы я старался быть достойным своего отца? Для этого?»