Провинциальная хроника начала осени
Шрифт:
Артемида взяла его лицо в ладони и прошептала:
– Майон, милый, ну пожалуйста, временами так одиноко… И он, как в прошлый раз, едва не поддался ее красоте, синему пламени глаз, печальным и сладким запахам осени и обыкновенной женской тоске, унылой и пронзительной. Не требовалось большого ума, чтобы сообразить, как она несчастна и одинока, понять, что звание богини ни в коем случае не приносит с собой автоматически счастья и удачи. Но и дорога, на которую она звала, была не по нему. Перед глазами стоял могучий, целеустремленный, добрый герой в львиной шкуре, воин справедливости.
– Прости, но ничего не выйдет, – сказал он тихо, борясь с жалостью
Она вскочила, словно взметнулось в ночи пламя далекого подожженного города, синие глаза от гнева стали цвета грозовой тучи, в голосе звенела чисто человеческая, женская обида и уязвленная гордость:
– Ну и пропадай! Пропадай!
Повернулась так круто, что золотые стрелы едва не рассыпались из колчана, и исчезла за дверью. Следом метнулся пес, скребнув когтями по полу. Визг, бухающий лай, топот дикой охоты наполнили дом, выплеснулись во двор, на улицу и унеслись с быстротой ветра. Стало очень тихо. И грустно – прощай, Делия, пленительная и безгранично одинокая хозяйка лесов, не получившая вместе с бьющим без промаха золотым луком счастья и покоя.
Тут в комнату влетел Эант, взъерошенный и перепачканный. Не было времени удивляться. Майон толкнул его в темный угол меж очагом и дверью, выглянул в окно, успел заметить, что к дому сбегаются кучками и поодиночке стражники. Перед лицом мелькнуло острие копья, и он отпрянул в комнату. Тут же окно вновь закрыли доски, и застучал молоток. В коридоре гремели шаги, дверь снова захлопнули и задвинули столом.
– Ты откуда взялся? – строгим шепотом спросил Майон.
– По крышам пробрался. Вокруг полно гоплитов, а про крыши они не догадались. Учитель, это ведь Артемида была? Красивая какая!
– Она, – сказал Майон.
– Она хотела тебя освободить?
– Ага.
– А почему?
– Потому что за свободу нужно платить, – сказал Майон. – и цена не всегда устраивает. Потом поймешь. Где Гилл?
Они сидели на корточках и разговаривали шепотом, не сводя глаз с двери.
– Убили. Забрали все бумаги.
– Значит, все было зря.
– Но рукопись Архилоха у меня, учитель. Ее принес один сыщик. Он сказал, что уведет их за собой и чтобы я берег рукопись, потому что тебя, наверное, тоже…
Он сморщился и скривил рот, глаза влажно блестели.
– Цыц! – сказал Майон. – Нашел время. Хныкать некогда, тебе придется срочно становиться мужчиной, малыш, время требует.
Эант закивал, смаргивая слезы:
– Учитель, неужели ничего нельзя?..
Майон напряженно думал – как в нескольких словах объяснить мальчишке всю дальнейшую дорогу и научить никогда не сворачивать с нее наперекор усталости и лжи, соблазнам и смерти, предательству и разочарованию? Должны были существовать такие слова.
– Рукопись у тебя, – сказал Майон. – Она тебе поможет. Всегда служи истине, не бойся ни людей, ни богов, будь стоек. Мы не успели, но вам идти дальше. Держись Назера, если он жив.
– А Гомер?
– С Гомером тебе не по пути. Потом поймешь.
Глаза у Эанта были на мокром месте, но смотрел мальчишка решительно и дерзко, и у Майона стало спокойно на душе.
Он прислушался: в коридоре зашевелились. Раздались громкие голоса, суета несомненно возвещала о прибытии кого-то облеченного властью.
– Быстро! – Майон подтолкнул мальчишку к очагу. – Уместишься? Я когда-то умещался…
Он подсадил Эанта, и тот кошкой скользнул в дымоход, повозился, устраиваясь. Взвилось невесомое облачко сажи.
– Все? – Майон заглянул в дымоход. – Теперь – ни звука.
Он
– Ну разумеется, не могут без дурацкого рвения. – Нестор подошел к окну и, не повышая голоса, приказал: – Убрать все, болваны. Обязательно нужно творчески развить приказ начальства, видите ли…
За окном затрещало – доски торопливо отдирали, кажется, голыми руками.
– Итак, Майон, от тебя отступились не только люди, но и боги, – сказал Нестор. – В тебе просто рыбья кровь, если ты не моргнув глазом отказался от очаровательной Делии. Ну-ну, не нужно сверкать на меня глазами, я шучу. Я прекрасно понимаю, что причиной всему – твои высокие душевные качества. Они-то меня и привлекают, но одновременно осложняют дело и превращают тебя в чрезвычайно опасного противника. Труса я бы запугал, жадного – купил. У великолепного Гомера есть свои убеждения, где-то смыкающиеся с нашими, оттого он служит нашему делу искренне и бескорыстно. Между нами уже нет и не может быть никаких умолчаний и неясностей, так что я буду откровенен: либо ты сменишь убеждения, либо… – Он с неожиданным юношеским проворством придвинул табурет и сел напротив. – Ты, конечно, досыта наслушался разговоров, что Нестор, мерзавец этакий, насаждает повсюду тиранию и ложь. Но вряд ли ты задумывался над сущностью этих слов. Люди легко совершают распространенную ошибку: бездумно произносят с осуждением какое-то слово и считают, что все этим объяснили и вынесли приговор. «Тирания» – и на троне громоздится щелкающий клыками людоед. «Ложь» – и возникает что-то скользкое и омерзительное, как забравшаяся в постель жаба. Но никто не берет на себя труд вглядеться пристальнее в то, что кроется за словами. Для меня было бы предпочтительнее не разрушать и жечь, а завоевывать сторонников.
– Я весь внимание.
– Не иронизируй.
– Я не иронизирую, – сказал Майон. – До сих пор я получал сведения из вторых рук и шел по твоим следам. Теперь ты здесь, и мне действительно хочется тебя понять.
– Это уже кое-что… – сказал Нестор. – В Египте есть любопытная поговорка: «Все боится времени, но время боится пирамид». Начнем с того, что пирамида незыблема и неизменна и не таит никаких неожиданностей. Каждый знает свое место, как загнанный в стену гвоздь. Сверху вниз идут приказы, и каждая ступенька полна покорности перед более высокой. Меж тем демократия всегда непредсказуема, так как слишком многие получают возможность влиять на государственные дела. Разве допустимо, чтобы на телеге сидели десять погонщиков и мешали друг другу?
– Но это означает, – сказал Майон, – что демократия опасна лишь для человека, сидящего на самой вершине. Для тебя, скажем.
– Правильно. Потому что люди изначально разделены на тех, кто властвует, и на тех, кто подчиняется. А демократия предлагает нечто неприемлемое: человека, рожденного для того, чтобы властвовать, вдруг опутывают по рукам и ногам дурацкими установлениями, мешающими ему проявить свои качества государственного деятеля. Что мы и наблюдали во времена царствования Тезея. То, что он надел железную узду на царедворцев и сановников, заслуживает восхищения и понимания – так и следует поступать сильному правителю. Но зачем доводить до абсурда? До агоры, где любой шорник или землекоп может держать речь перед скопищем таких же скотов, и к их гаму вынуждены прислушиваться во дворце.