Проводник в бездну
Шрифт:
«Вот вы какие, вояки! Видать, хорошо вас там, на фронте, настращали, что теперь птицы испугались».
— Да это же сорока, — Гриша невольно усмехнулся, глядя на растерянные, сгорбатившиеся фигуры в ночной мгле, занявшие круговую оборону вокруг обоза.
Гауптман допытывался, что это за чудо такое — «зорока»? Проводник начал объяснять на пальцах, изображая полёт птицы. Уразумев, гауптман даже плюнул в сердцах.
— Форвертс! Вперьод!
Всё чаще грузли арбы в болоте. Всё чаще падали битюги, и их трудно было потом сдвинуть с места.
Устал и маленький проводник. Ноги задубели от холода, из них сочилась кровь. Остановились на очередной
Гриша ткнул в карту пальцем возле урочища Ца-ревого. На этот раз точнее, чем когда-нибудь. Урочище действительно близко, они почти вошли в него. Мигнул жёлтый глазок фонарика Курта, и проводник заметил — лицо гауптмана скособочилось.
— Ты нас… обманувайт?..
А рыжий хлесть Гришу по щеке! Гауптман на удивление спокойно, почти мирно разъясняет:
— Даю драйциг минутен… Не выведьош — капут. Будешь пойдьош до гроссфатер.
Зачем старается рыжий, переводит эти слова? Грише ясно — если за полчаса не выведет колонну — смерть! Даже мурашки поползли по спине. А мысль стучит молоточком в висках — убежать, сейчас же, немедленно! Из урочища Царевого не выйти им. Сейчас, вот сейчас!..
Гриша стоял неподвижно, но каждый мускул его уже напрягся перед прыжком в непроглядную темень. Зловещая фигура насупленного Курта нависла над ним как привидение. Рыжий подозвал Ганса, стоявшего невдалеке, и, тыча пальцем в проводника, выкрикнул какие-то слова и неожиданно исчез, а Ганс ласково коснулся рукой Гришиных волос.
— Гришья… харашьо. — Ганс зашелестел влажной плащ-палаткой, протянул руку. — Кушай. Дас ист галеты. Кушай, кушай.
Гриша есть не стал — уже ведь немного подкрепился, — спрятал длинные, словно печенье, галеты про запас.
Про запас?.. А разве что-нибудь может перемениться? У него же осталось тридцать минут… Перед смертью кому хочется есть? Мальчишка стоял рядом с солдатом и не знал, что ему делать. Минуту назад собирался юркнуть в лесную темень, но Ганс своим «харашьо», своими тёплыми ладонями остановил его… Мальчишка догадался — рыжий поручил Гансу стеречь проводника, пока он куда-то отлучится.
А Ганс совсем и не стережёт мальчишку. Он тяжело, устало склонился на арбу, с головой накрылся плащ-палаткой. А может, делает вид, что дремлет? Подумав так о Гансе, Гриша посуровел. «Какой же я ещё глупый! Стоило немцу галетой угостить, и я уже не считаю его врагом… А все они враги! И все они гитлеровцы! Ведь они пришли на землю пашу с автоматами в руках!»
Но не хочется Грише в один ряд ставить этого рыжего толстяка и Ганса. Нет, Ганс не такой. А если Ганс не такой, значит, не надо бы ему неприятности делать… Удерёт Гриша — с Ганса спросят. Могут даже пифпахнуть… «Ну, это ты уже. Гриша, того… Ничего Гансу не сделают эти хищноглазые, не посмеют застрелить, потому что всё-таки свой. Не раздумывай больше!..» Ещё раз взглянул на Ганса. Тот не шевелился. Ну, Гриша, давай! Ведь те «минутен» цокают, приближая миг, когда офицер злобно выхватит свой длинный парабеллум и выпустит всю обойму в проводника.
Гриша сделал шаг, второй. Остановился, прислушался. Будто бы никто не видел, как он оторвался от арб. «Ой, хотя бы сердце от перенапряжения не выскочило из груди!..» Гриша кинулся в орешник, как пловец в речку, с закрытыми глазами. И тут же ощутил, будто искры вспыхнули в голове, вспыхнули и погасли. Вместо них появилась нестерпимая боль. Вскоре и она исчезла, всё исчезло. Словно вовсе не стало Гриши на земле…
Придя в себя, Гриша нащупал шишку на голове, что-то липкое и горячее.
— Замьорз? — дохнул шнапсом Курт. Он нагнулся, схватил Гришу за воротник курточки и, кряхтя, поставил на ноги. Гауптман свесился с коня, ткнул Грише в лицо два пальца, чуть не выколов ему глаз.
— Цванциг минутен!
В груди стало холодно и словно пусто. Гриша закрыл глаза и представил себя мёртвым. Лежит он на лавке, бабушка сложила вместе его жёлтые, словно воск, руки, опустила веки… А мать бьётся в его ногах, умоляет встать, голосит: «Ой, на кого же ты нас покинул, Гришенька мой дорогой, мой золотой сыночек!.. Ой, кету ж у нас отца, да и ты ушёл от нас. Ой, да рано же ты нас покинул, ой, на кого же ты нас оставил? Ой, с какой же дороги тебя ждать, ой, с какой же дороги тебя выглядать? Поднимись хоть на минутку да скажи нам хоть одно словечко. Защебечи нам, как ты ещё вчера щебетал, точно райская пташечка… Ой, на кого же ты нас…»
— Форвертс! — толкнул рыжий. Гриша вздрогнул, открыл глаза и поплёлся в темень, чувствуя на своей шее тяжёлое, учащённое дыхание.
СОЛНЦЕ ВСХОДИТ ВСЕГДА
Теперь о побеге нечего было и думать. Курт не спускал глаз с проводника. То и дело касался палкой худенькой спины.
— Вперьод! — подгонял. — Шнель! Шнель!
Немцы спешат. Скоро рассвет. А на востоке то и дело вспыхивают ракеты и усиливается глухое урчание моторов. «Прорвались ли наши или торопятся домой такие же, как эти, в свой фатерлянд?» — думал-гадал Гриша.
Гауптман иногда останавливал колонну, свирепо ругал солдат, уже не очень придерживающихся тишины, прислушивался к далёкому гулу. Потом резко, как кнутом, подхлёстывал автоматчиков:
— Шнель!
Да какое уж тут «шнель»! Гриша повернул колонну в урочище Царевое, а это самое скверное место в лесу — земля болотистая, кони грузнут, солдаты тяжело пыхтят вокруг арб.
Палка острым концом упёрлась в Гришины плечи — рыжий повёл проводника на «спрашивайт». Но это должен быть уже не обычный «спрашивайт», как вечером или ночью. Ведь кончились те страшные «драйциг минутен». Что с ним будет?.. Зачем спрашивать? Немцы — люди точные. Отмерили тебе тридцать минут — получай своё… Не вывел ведь к Старому Хутору… А наоборот, затащил в такую глухомань, откуда сами они не выберутся. Вот и хорошо! Застукают их тут наши. Но не. увидит он, Гриша, желанной расплаты.
Гауптман наклонился с коня, поднёс парабеллум к самому носу мальчишки, будто приглашал понюхать запах смерти. Гриша вздрогнул, почувствовав холод металла, быстренько показал влево.
— Гляньте, вон уже лес кончается…
Действительно, слева открывалась широкая поляна. Гауптман спрятал парабеллум в кобуру и с облегчением вздохнул: зловещий ночной лес наконец-то позади. Он ударил усталого коня нагайкой. Арбы и солдаты столпились на поляне, как большая отара овец.