Прозаическая триада
Шрифт:
А мальчик топтался уже в лужице на полу, образовавшейся от стекающей с сестренки грязной воды. Он занудно причитал, рассказывая, что с ними произошло, оправдываясь и по-детски безысходно горюя:
– Ползла, ползла и провалилась… Я ей говорил, говорил: не лезь, сволочь, лед еще тонкий… Не послушалась…
Надсадно внимая его завываниям, длинная замедленно исказила в страдальческой гримасе опухшее разбитое лицо. Участливо повернулась к парню, танцевавшему с толстухой, который едва стоял на ногах, держась вытянутыми руками о стену. И глухо, почти не пошевелив губами, попросила его выключить музыку. Тот с готовностью проявить участие заметно сделал над собой волевое усилие и заторопился в угол, перебирая
10
В наступившей тишине усилившийся гул горящей в прихожей солярной печи стал напоминать отдаленный рев реактивного самолета. А из-за моей спины, из комнаты, дверной проем в которую был занавешен несвежим залатанным покрывалом, донесся недвусмысленный скрип ржавых кроватных пружин. Услышав его, парни все как один беспокойно зашевелились и неодобрительно посмотрели на длинную. И та, показав на лице смущение, насколько смогла торопливо сложила у рта ладони рупором и хрипло крикнула мимо меня в закрытый покрывалом проем:
– Але! Слышишь?! Дочь твоя, говорю, провалилась куда-то. Мокрая вся, дрожит… Дочь твоя, говорю, слышишь…
– Слышу, слышу, господи, как вы мне…– Донесся из-за покрывала задыхающийся и раздраженный голос. – Сейчас я… Сейчас…
Скрип тут же перерос в оглушающий скрежет и оборвался. Но после недолгой, кажущейся нереальной тишины возобновился. А затем сразу же послышались тяжелые шлепающие по полу босые торопливые шаги. Дернулось, будто ожило, тяжелое покрывало, трепыхнулось, как если бы какая-то большая птица в тесной клетке захотела расправить крыло. И на свет из-под него вышла третья женщина. Взлохмаченная, мокрая и тоже совершенно голая. Увидев меня, она засмущалась, потупила глаза и, словно нашкодившая школьница, прошла мимо, проронив чуть слышно: «Здравствуйте» и обдав едким запахом прокисшего пота.
В комнате её занесло, она непроизвольно вскинула руки и отбежала семенящими шагами вбок. Но потом, словно на палубе, широко расставила ноги. Уверенно подошла к притихшим и не сводящим с неё затравленных глаз детям. Грубо взяла девочку за руку, оттянула в угол. Тяжело плюхнулась перед ней на колени.
– Да ты, б*** такая, и обоср***сь еще. – Глухо нервно выругалась она и, подняв глаза на мальчика, визгливо закричала. – А ты, тварь, куда, я тебе говорю, смотрел?!
Мальчик от неё отскочил, перегнулся в поясе, мелко затопал от сильного возбуждения ногами и так же истерично, как она, завизжал:
– Ползла, ползла и провалилась. Я ей говорил!…
Но мать на него внимания уже не обращала. Возмущаясь лишь про себя, она в два-три уверенных движения сдернула с девочки всю одежду. В сердцах порыскала вокруг себя глазами. Нашла на полу кусочек ветоши. Разорвала его на две части. Одной обтерла девочку. Другой – подтерлась сама…
У меня от такого зрелища поплыло перед глазами. Во рту образовался неживой металлический привкус. Невольно и с какой-то надрывной многозначительностью я подумал, что теперь к трем голым женщинам в комнате прибавилась голая девочка… И перестав чувствовать твердую почву под ногами, стал как бы проваливаться в самого себя. А там, в самом себе, словно в забытьи, застрявшая в сознании мысль о голой девочке сделалась вдруг от меня независимой. И принялась торопливо в каком-то, словно отшлифованном и вызывающем тошноту, ритме омерзительно воспроизводить самою себя.
…В нормальное сознание меня возвратила длинная. Сложив ладони рупором и жалостливыми глазами вымаливая у меня сочувствие, она замедленно прокричала мне через всю комнату:
– Да сделай ты ему, бога ради, просит же ведь тебя, пароход.
Оказывается, пока я ничего вокруг себя не видел, ко мне приблизился мальчик. Загородил собою мать и, подергивая меня одной рукою за рукав, а другой – протягивая мятый газетный лоскут, канючил, как если бы выпрашивал у меня милостыню:
– Сделай мне пароход, а… Сделай, а…Пожалуйста, сделай мне пароход… Пароход, а… Пожалуйста…
Антитезис (как не должно быть)
Сикритинавтический триптих с прологом и эпилогом
Пролог: чудное место
Мне отчетливо врезались в память его длинный, неопределенного цвета демисезонный плащ, лоснящаяся черная фетровая шляпа, обветренно потресканные до язвочек губы и неопрятно заросшее лицо. Проходя мимо огромного высохшего дерева с очищенным от коры стволом, он мне сказал, чтобы я оставил здесь велосипед. Затем провел меня через заброшенный небольшой сад с фруктовыми деревьями и похожей на такыры, потресканной, хрустящей под ногами землей – в такой же заброшенный двор с одноэтажным приземистым строением, покрытым шиферный крышей.
– Это вот и есть наше чудное место. – Хмуро сказал он, остановившись у обшарпанной и исписанной подростковыми откровениями стены. – Бросьте на крышу – что захотите бросить. К примеру – вашу меховую шапку, если, конечно, не жалко…
От его нелепого предложения у меня тоскливо защемило под ложечкой. На душе сделалось муторно и обреченно. Появилось пронзительное предчувствие, будто я сюда заманен, как в западню. В мгновение от малодушия и страха похолодела спина. И я, вместо того, чтобы возразить, что, мол, разве больше нечего бросать на крышу, сумел лишь чуть заметно пошевелить онемевшими пальцами.
– Если не можете сами, давайте брошу её я. – Искоса и, как мне показалось, с сочувствием на меня посмотрев, добавил он обмякшим тихим голосом. И от чего-то тоже малодушно перетрусил. Заспешил, словно нарочно, неприязненно содрогнулся, дернув изможденной щекой. И уже ретируясь, бесстрастно и сухо покашлял в маленький волосатый, как у обезьяночки, кулачок.
Чувствуя себя вконец преданным и не ощущая в душе никакой опоры, я механически, будто робот, поднес к голове непослушную и кажущуюся чужой руку. Тяжело смахнул выкатившиеся на лоб из-под шапки из недорогого кроличьего меха липкие струйки нездорового холодного пота. Тыльной стороной кисти шершаво провел по лбу. А потом также механически снял шапку, потому что голове в ней сделалось нетерпимо душно. Он, замерев, и не спуская с шапки загоревшегося жадным зеленым огнем взгляда, вдруг бесцеремонно её из моей руки выхватил. И пока я успел что-либо сообразить, разбежавшись, зашвырнул на крышу. Шапка, неестественно медленно, словно не в воздухе, а в какой-то иной плотной и вязкой среде, пролетев, кувыркаясь, мягко опустилась на шиферный склон. С моих глаз напрочь исчезла, словно куда-то провалилась или сделалась невидимой. А вниз заместо неё заскользила модная синяя фуражка из потертой джинсовой ткани, которую он, подскочив, поймал в руки.
– Можете тоже носить. Она – ваша. Будет вам впору. – Засмущавшись и как бы скрытно засовестившись, тихо сказал он. Неуверенно потеребив оттопыренный козырек фуражки, трижды ударил ею о колено, чтобы отряхнуть от пыли. – Так берите же, дерите. Она настоящая. Разве что – немного поношенная, какой была шапка. А не нравится – и её бросьте на крышу. Взамен скатится что-нибудь ещё, и тоже будет вашего размера. Только, если решите бросить – бросайте не сразу. А когда я совсем уйду отсюда. Мне при этом часто присутствовать нехорошо.