ПрозаК
Шрифт:
И все же, это случилось. Я внезапно увидел тебя, скучающую паучиху, принцессу в замке с картонным драконом, куда не приехал ни один рыцарь, никто не попросил спустить косы вниз, никто не тыкал в дракона копьем с разбегу, и башня обветшала, дракон пооблез, а в косах показалась седина. И я это видел, и мне было жаль тебя. Так нечеловечески жаль, что я готов был раз за разом проходить твои лабиринты и подставлять голову под смолу и перья. А ты радовалась, как ребенок.
Я слишком поздно понял, что твоя игра переиграла тебя — так бывает с тщательно продуманными игрушечными мирами, они внезапно распрямляются, рвут оболочку, вытарчивают наружу нелепыми
Я ускорил время и события, я перевернул реальность, я совместил два или три цветных стекла — и вот уже я оклеиваю обоями огромную, с высоченным потолком комнату в коммуналке, а ты сидишь на газетах и рассуждаешь о чем-то бодром, прекрасно зная, что жить в этой комнате я буду не с тобой.
Боже, как болят глаза.
Ты исчезла почти на год, так, звонила иногда. А когда появлялась, то вместе с моим старым другом — из той, прошлой жизни, из пестрой компании неразлей-вода, от которой к тому времени конечно же остались рожки да ножки. Мы с ним одно время долго мучили друг друга под твоим руководством, а теперь вот, казалось мне, можем говорить заинтересованно и спокойно, и смеяться негромко, и не считаться, кто из нас гений и старший.
Но однажды ты пришла одна, ты была так печальна и весела одновременно, что я не на шутку встревожился и оставил тебя ночевать. Полночи мы говорили друг другу какие-то глупости, а потом ты уснула у меня на плече так уверенно, будто имела на это право. Я был счастлив тем летом и щедр, мне так хотелось утешить тебя.
Ты знаешь, что произошло на следующий вечер. Он пришел ко мне, сел, глядя в пол, и сказал:
— Если ты сейчас будешь смеяться, я встану и уйду.
Я не смеялся, мне было не до смеха.
— Я люблю эту женщину, — сказал он так, будто готов побить меня, если я ему возражу.
"А где ты был все это время?" — едва не завопил я, но вслух сказал другое, ты приучила меня реагировать быстро:
— Очень хорошо. Это она с утра от меня пошла отчитываться к тебе, великолепно. А ты честь дамы пришел отстаивать?
Господи мой Боже, как же болят глаза…
Да, дорогой, это устроила тебе именно я.
Я сказал, что с меня хватит. Что я по горло сыт этими истерическими разборками, что мне надоели лабиринты с вот такими минотаврами — вот именно с такими, без образования, профессии, зато с невероятно светлой головой, забитой гонором и обидой на весь мир. Что мне работать надо. Что у меня масса дел и планов, и ни в одном из них не фигурируешь ты. Точка. Баста. Их бин фуриозо.
И ты послушно и постепенно исчезла из моей жизни — сначала на месяц, потом на год, потом на два. Я почти забыл про тебя, мои дела и планы действительно не оставляли места твоим экспериментам. Скучал, да, конечно скучал, а как ты думаешь, я вообще легко скучаю, конечно.
Глаза, глаза мои, все заберите, глаза мои отдайте, чертов кукольник, верни мои глаза!
И снится мне, снится раз за разом этот странный сон, в котором я лежу ранненым в какой-то темной избе с шепотками и глазами по углам, и жар наплывает удушливыми волнами, сменяясь слабостью, а в неверном круге света то появляется, то исчезает твое испуганное лицо, и рука тянется к моему лбу, но чувствует жар и не смеет коснуться.
Звонок в дверь. Пленка
Александр Шуйский. В автобусе
Черный автобус почти бесшумно несется по разлинованным польским дорогам. Горят только несколько тусклых лампочек на приборной панели, да огонек ее сигареты прыгает, как красный светлячок в ночи, разгорается, притухает, выписывает замысловатые кривые.
Она немного пьяна. Она болтает без умолку, уже вторую ночь. Это вполне устраивает ребят за рулем, при ночной трассе хорошо иметь болтуна под боком, вернее не заснешь. Европейская трасса гладкая, как каток, автобус почти "плывет вольготно", едва не летит, и это «не» особенно уместно. Огонек вьется рядом с водительским креслом, она курит и болтает, так курят и болтают, когда боятся перестать двигаться и замолчать, потому что в тишине и неподвижности придет пустота.
— Я уже второй месяц езжу, уже все бригады знаю, у вас хорошие ребята в «Евролайнс», не вредные, берут, берут почти всегда, вот меня только одной бригадой пугали, отец и сын ездят, сын еще ничего, а вот отец ни за что девушку не возьмет, правда это? Я с ними еще не сталкивалась, но боюсь заранее, это правда, что они такие вредные?
— Разное говорят, — уклончиво отвечает водитель.
Впрочем, в ответных репликах она не нуждается. Удивительно, для пьяной девочки из провинции у нее очень чистый язык. Она курит, раскачивается и рассказывает, рассказывает.
— Второй месяц езжу, в Париже была, в Будапеште была, в этом, как его, ну, там тоже была. У вас не вредные ребята, берут. Везде берут, есть билет, нету, неважно, где ж я билеты-то возьму, они денег стоют. А так везде была. Правда, на одних автовокзалах.
Она отрывисто смеется, закуривает еще одну сигарету.
— Ждет? Ну, кто меня ждет. У меня ведь теперь и дома-то нету. Сгорел, да. Совсем сгорел. Мама сгорела, отчим сгорел, брат вот выскочил, а меня не было. Отчим не совсем сгорел, а мама — насмерть. Умерла в коме, у меня на руках, ее отчим вытаскивал, обгорел сильно, но не насмерть. Она умерла, умерла, успела только сказать, как меня любит, с тех пор и езжу.
Этого, конечно, не может быть, чтобы мама в коме успела такое сказать, но какая разница, если ей от этого легче. Какая разница.
— И езжу, и езжу. Дома нет, мамы нет, один брат остался, к отчиму я не вернусь. Ну, почему "плохой человек". Просто отчим. Я уже взрослая, двадцать два года, могу быть сама по себе. Да и куда там возвращаться-то, все ведь сгорело, просто все, лето жаркое, как спичка сгорело, ничего не успели ни вынести, ни спасти. Автобус теперь — дом родной.
Она опять смеется, отрывисто и тихо.
Немного европейского пива, немного европейской трассы, немного европейского лета. Она не говорит о продлении визы, о том, что будет, когда начнутся дожди, когда так или иначе придется возвращаться на пепелище — или начинать все с начала в другом месте, какая разница. Какая разница.
Она не хочет об этом думать, она не может об этом думать, она все время немного пьяна от пива и дороги, полтора месяца назад у нее все еще было, а теперь нет ничего, кроме дороги. Иллюзия движения куда-то, иллюзия перемен, если движешься по ночной трассе со скоростью сто двадцать километров в час и смотришь на дорогу, так легко не думать больше ни о чем. Дорога есть. Это — надежнейшая гарантия того, что ты движешься.