Прожитые и непрожитые годы
Шрифт:
Левон сделал неопределенный жест.
…Он больше ее не видел. Да и незачем, мог бы получиться сентиментальный роман, у них пошли бы дети, стали бы все вместе ездить на море, покупать для соленья капусту и огурцы, ходить на родительские собрания… Ничего этого не случилось. Осталось воспоминание, тепло той ночи, воспоминание о том, как она, молодая, словно мать, гладила его по волосам. Никогда больше с ним такого не случалось. Хотя его, может быть, и любили, кто – знает?
Левон подумал, что жизнь как спичечная коробка, в которой чем дальше, тем больше становится обгорелых спичек. Утром он будет смеяться над этим сравнением… Обгоревшие спички можно выбросить, а прожитые дни остаются. И вот наступает
Левон выпил еще, а магнитофон все крутился. Почему нет комиссионных магазинов, где можно было бы продавать старые, затертые мелодии? Их кто-нибудь мог бы купить по дешевке. Он улыбнулся зло и спокойно.
– Сотри.
Араик спокойно сказал:
– Ладно, послушаем дальше, а там и сотрем.
Горький ком застрял в горле. Левона вдруг стало раздражать спокойствие этих ребят, их ленивые движения. Померещилось, что Севак смотрит насмешливо. Ему захотелось поддеть их, говорить долго, скучно, как Ашот, как все усталые люди в этом мире.
– Значит, мы вам не нравимся? – Это была слово в слово фраза Ашота, и даже его тоном Левон протянул «нравимся».
– Что случилось? – Араик посмотрел удивленно. – Приляг немного на тахту, ладно?
– Слушай…
Араик прервал его торжественно-спокойно:
– Постой, я подскажу, ладно? «Слушай, когда нам было столько, сколько тебе, война только окончилась, ты представляешь, что это такое, я четыре класса проходил в школе в одной и той же рубашке, хочешь, покажу фотографии? Отец твой три года подряд носил все тот же армейский китель, зимой и летом, понимаешь?» – Араик на минуту замолчал. – Продолжать? «Мы с твоим отцом полтора года работали грузчиками на вокзале, а вы не успели родиться – и все уже к вашим услугам, по утрам просыпаетесь и, протянув руку, попадаете в японский магнитофон, а мне было двадцать три года, когда я…» Продолжать?
Левон смеется. Смеются все трое.
– Ничего, – говорит он, – твои дети скажут тебе то же самое, тогда вспомнишь меня.
– Не скажут.
– Почему?
– Я не стану попрекать их. – Араик глядит серьезно, как взрослый, на лбу у него морщины. – С тобой еще куда ни шло. Был бы здесь твой друг, началась бы третья мировая. Он бы сосчитал по пальцам, сколько у меня пар обуви, авторучек, сказал бы, что он лекции писал химическим карандашом. Напомнил бы, что это вы посадили первые деревья в Цицернакаберде, что в Ереване в двадцатом году было всего двадцать тысяч жителей, мы же, дармоеды…
Левон смеялся.
– Ладно, выключайся, лучше музыку послушаем.
Севак нажимает на кнопку, и комната наполняется шумом.
– Битлы, – поясняет Араик. – Уши выдержат? Левон машет рукой.
Асмик и Сероб не услышали и не услышат этих песен. Ваграм тоже не услышал, хотя прожил сорок семь календарных лет. Интересно, где теперь та девушка из гостиницы? Наверное, каждый должен потерять какого-нибудь дорогого человека, чтобы потом всю жизнь искать. Если нашел, значит, это не то. Вино бушевало в нем, делало его поэтом, философом, болтуном, ребенком. Видимо, он ищет ту девушку в Лилит, Татевик и других, грустит, когда находит их, – значит, не она. Сын Ваграма редко будет вспоминать могилу отца и цветов не понесет. Ваграма похоронили в деревне, носить цветы на могилу – это уже семнадцатый век. Вполне возможно. Видимо, каждое поколение имеет свой коробок обгорелых спичек: и коробок похож, и сгоревшие спички, но каждый раз они другие. Кажется, что те же, но не те. Левон снова наполнил рдомку, но прозвенел звонок.
– Мама-философ заявилась, – произнес Араик и торопливо упрятал в шкаф вино, стаканы, быстро допив содержимое Левоновой рюмки…
Левон поднялся. Надо было идти.
Ребята не узнают, что произошло в его душе, не спросят, да он и не скажет, а если скажет, то не поймут. Из передней уже доносился голос Алины, она пересказывала сыну содержание фильма. Сейчас она войдет, спросит Левона, как он живет, пожурит, что редко заходит, уговорит остаться выпить чаю с айвовым вареньем, по дороге на кухню и обратно доскажет до конца весь фильм, заметит, что он не в духе, посоветует принять от головной боли анальгин, пожалуется на Араика («Целыми днями не отрывается от магнитофона, ни меня не слушает, ни отца, скажешь – вынеси мусор, отвечает, что у него экзамен, на днях управдом заходил, ошалел: „Что это у вас, говорит, стена или жалобная книга?“ Хоть бы ты его вразумил»).
Нет, надо идти.
Левон встал, поправил галстук, почему-то посмотрел на магнитофон, на стопку коробок с лентами.
– И я с вами, – вдруг поднялся Севак, словно что-то вспомнив, – нам по дороге.
19
Было утро, но жаркое. Он проснулся с головной болью, вспомнил вчерашний день и начал бриться. Брился долго и тщательно, словно на свадьбу собирался. Здорово перебрал вчера. Татевик приезжает сегодня, значит, не придется отвечать на письмо, это хорошо. Карлену надо позвонить. Мать пошла купить черной материи на платок. Пора прибраться в комнате.
На улице стало еще жарче.
Всего девять утра, а асфальт уже нагрелся. Еще несколько дней такой жары – и совсем расплавится. Окна со стороны улицы словно за цветными очками. Проехала поливальная машина. Беззаботно вспорхнула стайка девочек. А может, и не беззаботно? Написать бы об этих днях, составивших по календарю меньше месяца, о Ваграме, Се-робе, Асмик, Рубене, о ребятах, об Араике… Кто-то помахал ему из троллейбуса рукой, – интересно, кто? А поливальная машина двигалась, как черепаха, останавливаясь подолгу возле каждого дерева. Он машинально забрел в кафе, выпил за стойкой чашечку кофе, купил сигареты, заплатил, получил сдачу и вышел. Кто-то поздоровался с ним с противоположного тротуара, он ответил, улыбнулся, – кто бы это? Город уже давно пробудился, большой, огромный город, смахивающий на гигантскую колокольню, муравейник, рудник, асфальтовые подмостки, где, казалось, ежедневно дают одну и ту же пьесу, меняются только исполнители. Город опутывал его, как спираль, притягивал, сопротивлялся, сдавался. А он шел сквозь свое одиночество, схожее со стеной, толстой, заботливо сложенной из мелких камушков, или с бесконечной лесной тропкой, когда с обеих сторон теснят деревья, а сверху виден клочок неба. В густом лесу деревьям приходится тянуться в рост. Деревья его одиночества были высокими. Шагал Левон Шагиня'н, обыкновенный житель, незначительный прохожий в мире, шел сквозь свое одиночество, сквозь прожитые и непрожитые годы.
Обычный день, один из последних в июне.
20
На письменном столе чистые и исписанные бумаги, бумажки одинакового размера, несколько писем, переадресованных редактором Левону. Исписанные бумаги следовало отдать машинистке, а на чистых писать.
Зазвонил телефон.
– А, папин друг, – Араик говорил звонким, оживленным голосом, – чудно выпили вчера, а? Мама ничего не узнала, а то танго мы не стерли, хотя, сам знаешь, оно на пенсии. Прислать его по почте?
– Хорошо, Араик, пришли.
– Да, спасибо за сигареты, удачно получилось, что ты их забыл у нас.
Левон положил трубку и выглянул в окно: все те же здания, окна которых он за эти годы тысячи раз пересчитал.
Жарко. На столе чистые листы и письма, авторы которых ждут ответа. Сейчас он прочтет, подумает.
Снова звонок.
– Зайди-ка на минутку! – Это был редактор.
Левон улыбнулся Седе и толкнул кожаную дверь.
– Читал решение? – спросил редактор.
– Читал.